Всё объяснить...

В 1807 году Державин написал стихи, которые вы прочитали в эпиграфе к этой книге:

Не умел я притворяться,
На святого походить...

«Признание», «Объяснение на все свои сочинения» — так называл Державин эти стихи, в которых гениальным прозрениям не мешает небрежная рифмовка: «походить — вид»... То есть перед нами программное стихотворение. В те годы поэт истово принялся объяснять свои стихи, раскрывать их природу.

Вообще-то настоящие стихи объяснять не стоит, и Державин понимал это лучше нас. Но он был сыном века Просвещения — и пускай будет стыдно тому, кто скверно об этом подумает. «Человек просвещающий» стремился всё разъяснить, расставить по ранжиру, классифицировать по каталогам. Где бы мы были сегодня, если бы не этот педагогический порыв человечества? В «Энциклопедии» Дидро учёные и литераторы пытались разъяснить все важнейшие явления от «а» до «я». Ошибались, впадали в пристрастный тон, но всё-таки стремились к объективности! Мы можем легко убедиться в этом, перечитав всего одну близкую нам статью «Энциклопедии»: «Россия».

Конечно, автор этой статьи Де Жокур с трудом скрывает своё пренебрежительное отношение к православию (именно на церковь были нацелены критические стрелы энциклопедистов). Конечно, он слабо знал русскую литературу, живопись, архитектуру и не упомянул ни одного выдающегося писателя или архитектора. Не назвал (потому что не знал!), к примеру, ни Феофана Прокоповича, ни Ломоносова...

Нельзя осуждать за веру в Просвещение. Державин пытался вытащить на свет божий подоплёку поэзии, разложить на атомы каждое стихотворение, угадать импульс, который превращает случайное впечатление в оду. Известно, что Суриков «нашёл» свою «боярыню Морозову», увидев ворону на снегу. Стареющий Державин припомнил немало таких ворон. Державинские «Объяснения» — превосходный (но, увы, не слишком востребованный!) материал для исследователей психологии творчества.

Чем старше становился Державин — тем чаще размышлял о секретах поэзии, о тайной подоплёке поступков и стихов. Знаменитые кокетливые строки Ахматовой — «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда» — к Державину применимы лучше, чем к кому-либо. Потому что у него была настоящая биография созидателя, авантюриста и министра.

Эстеты могут поморщиться: Державин снова и снова «огрубляет» поэзию слишком земными мотивами. Но на то он и Державин, чтобы утончённые снобы морщились!

Читать стихи с комментариями автора — подчас вдвойне интересно. Особенно если прошло не десять-двадцать лет, а все двести двадцать. Державин, конечно, «врёт, как очевидец»: память — барышня своенравная. Всегда нужно учитывать, сколько лет минуло после того или иного эпизода и сколько лет было мемуаристу, когда он пытался вернуться в прошлое хотя бы в воображении.

Державин вообще — феномен психологии творчества. Стихи его росли не просто из сора, а из исторических анекдотов. Прав Вяземский: вот, скажем, Державину по ошибке приносят корреспонденцию, предназначенную для однофамильца — обер-священника, отца Иоанна. И рождается из этого казуса масштабное послание «Привратнику» — настоящая державинская ода, ироническая и философская. Ода, в которой можно поразмышлять обо всём насущном. Ода с эффектным афористическим зачином: «Един есть Бог, един Державин». Здесь и заносчивость, и раскаяние — всё вместе.

Ода «Привратнику» быстро разошлась в списках по лучшим библиотекам Петербурга и Москвы. Стихи эти прочитал и отец Иоанн. Прочитал — и обиделся не на шутку. Вскоре любители словесности и скандалов уже пересказывали друг другу «Приказ моему секретарю» — ответ Гавриле Державину вроде бы от Державина Иоанна. Ответ умелый, длинный и резкий.

Опомнись, осмотрись, Державин,
Какой ты дичи намарал!
Одна ль тебе есть рифма Навин,
Кой солнца бег остановлял?

Един есть Бог и Вседержитель,
Державин есть — державы житель:
В державе житель не один,
А рифма есть ни род, ни чин.

Нет нужды спорить мне с пиитом,
Богатой рифмы мне не жаль;
Я должен толковать с левитом
Начало веры и скрижаль. «...»

Зоиловых держась ты правил,
Искал в чужой сорочке блох;
Но свой лишь вшивый плащ представил
В сатире сей, как Архилох...

Многие исследователи сомневались в авторстве отца Иоанна. Уж больно мастеровиты стихи. Скажем, Грот приписывает их куда более опытному поэту, чем обер-священник.

Стихотворная переписка двух Державиных будоражила умы. Пришлось Гавриле Романовичу написать ещё один пустячок: «Отзыв на пасквиль» или «Ответ попу Державину на ругательство»:

Ужель мне отвечать
На то, что так меня за шутку злобно колют?
Благоразумнее молчать:
Избытком лишь сердец уста у нас глаголют.

Ответ в духе театральной скороговорки: «О чём говорить, когда не о чем говорить?» Державину хватило самообладания не публиковать эту эпиграмму, не ввязываться в публичный спор.

Отставной поэт, он вдруг стал человеком из прошлого, величественной тенью. Его вернул к жизни новый друг... И тоже представитель духовенства.

Евгений Болховитинов был сыном Просвещения, а это вроде бы предполагало сдержанное отношение если не к вере, то к Церкви. Так уж было принято в начале XIX века. Он учился в Московском университете, с трепетом внимал Новикову. Потом всю жизнь преклонялся перед писателями, интересовался журнальной суетой и литературными новинками. Он стал замечательным историком литературы, нашёл общий язык с лучшими писателями того времени и о каждом имел самостоятельное суждение.

Трагедия привела его в монастырь. Отец Евгений постригся в монахи после смерти жены и детей. В Церкви не хватало образованных людей, его тут же назначили префектом столичной Духовной академии. Но вскоре от петербургской суеты он удалился на север, на Волхов. Стал епископом Старорусским, викарием Новгородской епархии, поселился в Хутынском монастыре. Сан не мешал ему заниматься светской литературой. Одним из главных трудов его жизни стал «Словарь русских писателей», включавший в себя сведения о жизни и деятельности светских и духовных писателей от зарождения русской книжности до начала XIX века.

Приближалась буква «Д». И владыка Евгений рискнул подступить к биографии своего любимого поэта, к тому времени уже легендарного. Обратиться непосредственно к Державину он не рискнул — и написал Хвостову, который к тому времени, по милости Суворова, стал графом Сардинским: «Вам коротко знаком Г.Р. Державин. А у меня нет ни малейших черт его жизни. Буква же Д близко. Напишите, сделайте милость, к нему и попросите его именем всех литераторов, почитающих его, чтобы вам сообщил записки: 1) которого года, месяца и числа он родился и где, а также нечто хотя о родителях его, 2) где воспитывался и чему учился, 3) хотя самое краткое начертание его службы, 4) с которого года начал писать и издавать сочинения свои и которое из них было самое первое. 5) Не сообщит ли каких о себе и анекдотов, до литературы касающихся?»

Хвостов ответил запросто: «Заезжайте к барду». Евгений то ли не понял, что речь идёт о соседстве Хутынского монастыря со Званкой, то ли пошутил: «В наших лесах одни кукушки и филины, а барда нет».

Хвостов дождался случая написать Державину о замысле «Словаря...» — и Гаврила Романович отозвался незамедлительно: «Сейчас получил письмо вашего сиятельства от 15 текущего месяца. Усерднейше за оное благодарю. Из него я вижу, что преосвященный Евгений Новгородский требует моей биографии. Охотно желаю познакомиться с сим почтенным архипастырем. Буду к нему писать и попрошу его к себе. Через 30 вёрст, может быть, и удостоит посетить меня в моей хижине. Тогда переговорю с ним о сей материи лично; ибо не весьма ловко самому о себе класть на бумагу, а особливо некоторые анекдоты, в жизни моей случившиеся <...> а вам вот что скажу:

Кто вёл его на Геликон
И управлял его шаги?
Не школ витийственных содом:
Природа, нужда и враги.

Объяснение четырёх сих строк составит историю моего стихотворства, причины оного и необходимость...»

Ответить на все вопросы в четырёх строках — это, конечно, остроумно. И четверостишие получилось яркое, запоминающееся. Оно годится для многих эпизодов биографии поэта. Но идея молодого пастыря пробудила в Державине жажду воспоминаний. Он вдруг осознал, что может остаться в памяти потомков каким-то безродным сиротой... Ему страстно захотелось рассказать о себе в автобиографической прозе — это напоминало всплески поэтического вдохновения.

Мемуарная эпопея Державина началась с кратких объяснений на стихи, которые он, после знакомства с отцом Евгением, принялся надиктовывать племяннице — Елизавете Николаевне Львовой.

Стихи с собственными комментариями, как известно, издавал Данте, а из друзей Державина — Николай Львов. Кто из поэтов не соотносил свой путь с судьбиной великого итальянца? Державин — натура чувствительная — со слезами на глазах вспоминал обстоятельства, связанные со стихами прошлых лет.

«Все примечатели и разбиратели моей поэзии, без особых замечаниев, оставленных мною на случай смерти моей, будут судить невпопад», — опасался Державин. Первый краткий комментарий он создал на Званке в 1805 году. Более подробные объяснения к стихам Державин надиктовал Львовой в 1808 году, и снова в званском кабинете. Он так и не стал заправским прозаиком: в «Объяснениях» мы не найдём стилистического изящества, продуманной композиции комментариев. Попадаются жемчужины — точные образы редкостной выразительности.

Тёмные места, иносказания, анекдоты, которыми Державин в 1809 году объяснял свои художественные открытия, — всё воспринимается как части единого целого, его творческой лаборатории. Нередко Державин садился писать стихи в служебном порядке — если нужно было написать оду на случай рождения или женитьбы какого-нибудь блистательного представителя царской семьи. Тут уж не до капризов: перо в руку — и вперёд. Но лучшие строки и образы приходили к нему незваными. В любое время суток, как неожиданное озарение. Многое забывалось: политическая, хозяйственная рутина отвлекала, уводила в сторону.

Само намерение Державина раскрыть природу собственных сочинений было сродни энциклопедическим мечтаниям Дидро и Д’Аламбера, философскому системному размаху Гегеля и многим другим памятникам исследовательского максимализма эпохи Просвещения и её предтеч. Нужно было непременно разложить единую науку, единую материю на детали и объяснить каждую её составную часть в строгом стройном порядке законченной структуры. Но — по счастью — у Державина не получилось стройной логичной системы, а вышел художественный беспорядок, и стихи он объяснял то лицезрением вороны на снегу, то пением настоящего учёного снегиря («снигиря», как пишет Державин на беду современных корректоров).

В «Записках» Державин о многом умолчал, увлёкся острыми политическими вопросами, сводил счёты с обидчиками — а о замечательных современниках умолчал. Разве не интересно державинское отношение к Кулибину? В «Объяснениях» читаем:

«Кулибин, механик Академии Наук, выдумал фонарь, из зеркальных маленьких стёкол составленный, с кругловатой впадиною, в средине которого поставленная свеча, от всех кусочков стеклянных делая отражения, производит чрезвычайный свет вдали горизонтальною полосою; но чем ближе подходишь, свет уменьшается и напоследок у самого фонаря совсем темно».

Правда, Кулибин возник здесь не просто так: подтекст снова политический! Дело в том, что «автор сделал сим фонарём сравнение с знатным человеком или министром, отправляющим государственные дела, который вдали гремит своим умом и своими способностями, но коль скоро короче его узнаешь, то увидишь, что он ничего собственного не имеет, а ум его и таланты заимствуются от окружающих его людей, т. е. секретарей и проч. Отношение сего сравнения целит на бывшего тогда генерал-прокурором Самойлова, который по фавору употреблён был в многие должности, будучи совсем неспособен, что время доказало».

Иван Петрович Кулибин — современник Державина и Суворова. Он не был дворянином: его отец крестьянствовал и торговал... Диковинные машины, созданные Кулибиным, даже в наше время поражают воображение. Суворов с восхищением заключал его в свои объятия. А Державин, секретарь императрицы, покровительствовал великому изобретателю.

Вот, например, часы, устроенные Кулибиным. Каждый час в них распахивалась дверца и появлялись крошечные человечки из золота и серебра, разыгрывающие под музыку целое представление. Эти часы Кулибин преподнёс в 1769 году Екатерине Второй, которая, поражённая талантом мастера, назначила его заведующим механической мастерской Петербургской академии наук.

В эпистолярном наследии Державина сохранилось одно письмо Кулибину. С ним связана любопытная история. В 1783 году директором академии стала княгиня Екатерина Романовна Дашкова, в недавнем прошлом — Екатерина Малая, ближайшая соратница Екатерины Великой. Дружба двух незаурядных женщин к этому времени пожухла, но Дашкова оставалась самой влиятельной дамой империи — если не считать самодержицу, парившую над всеми.

Дашкова Кулибина невзлюбила: однажды он не слишком расторопно выполнил её просьбу. При каждом удобном случае она старалась досадить Кулибину: сила дамского каприза несгибаема. Ох, как раздражал её этот расхваленный доброхотами бородач в длиннополом кафтане. Когда у Кулибиных родился седьмой ребёнок, главный механик академии попросил Екатерину Романовну о прибавке жалованья. Жил он в бедности, все силы отдавал работе — на российскую науку и для потехи двора. «Более 40 лет времени занимался я во изыскивании самодвижущейся машины, упражнялся в делании опытов её секретно, потому что многие учёные почитают сие изобретение за невозможное, даже смеются и ругаются над теми, кто в том изыскании упражняются», — признается Кулибин через несколько лет. Работа над вечным двигателем — дело неблагодарное, каменных палат с неё не наживёшь. А детей кормить надо! Однако Дашкова мечтала уволить его из академии, а о повышении довольствия и слышать не хотела. Мелочные придирки княгини отравили жизнь Кулибина: Дашкова постоянно вмешивалась в работу мастерских, выражала неудовольствие по ничтожным поводам и в конце концов решила выселить мастера из казённой квартиры. Помните знаменитый портрет Кулибина, выставленный в Эрмитаже? В глазах мастера — разочарование и усталость.

Но Державин в обход Дашковой ходатайствовал за Кулибина перед императрицей. В письме от 30 марта 1792 года Гаврила Романович торжественно уведомлял Кулибина о решении императрицы выплачивать механику дополнительно по 90 рублей жалованья в год. Семья Кулибиных была спасена от нужды! В «Записках» Державин отметил, что пылкая княгиня «так рассердилась, что приехавшему ему в праздничный день с визитом... наговорила, по вспыльчивому ея или, лучше, сумасшедшему нраву, премножество грубостей...». В ярости она даже императрицу не щадила. Дашкова оказалась не только вспыльчивой дамой, но и злопамятной: вскоре она пожаловалась на Державина Безбородко. Поэт считал, что Дашковой удалось настроить против него и саму императрицу, но это маловероятно. Державин и Дашкова давненько присматривались друг к дружке с тревогой, но после этой размолвки примириться уже не могли.

Державин уже и не вспоминал, что достиг славы с лёгкой руки Екатерины Романовны, что именно «Собеседник» признал его первым поэтом империи. В рукописях Державина нашли двустишие «К портрету Гермафродита»: «Се лик. И баба, и мужик». Державину вторил французский дипломат Сегюр — наблюдательный и остроумный господин, утверждавший, что Дашкова родилась женщиной лишь по случайной прихотливой ошибке природы.

Сегодня модно говорить о мужском шовинизме, о «гендерных» (словцо-то какое!) проблемах. Для православной Руси женское царство оказалось благодатным, но Екатерина понимала: на вершине нет места для двух дам. Достаточно одной — матушки-императрицы. Дашкова воображала себя фигурой, равной Орлову или Потёмкину, а такие амбиции порождают мнительность.

Ещё в 1788 году Державин неожиданно с укором обратился к Дашковой в стихах «На смерть графини Румянцевой»:

Подобно и тебе крушиться
Не должно, Дашкова, всегда,
Готово ль солнце в бездну скрыться,
Иль паки утру быть чреда;
Ты жизнь свою в тоске проводишь,
По английским твоим коврам,
Уединясь, в смущеньи ходишь
И волю течь даёшь слезам.

Поводом для упрёков стали семейные страдания княгини. Она готовила своего сына чуть ли не для будуара императрицы — а он, как в песенке, женился по любви. Державин не удержался, нанёс укол. Очень уж ему не по душе пришлось неуёмное честолюбие княгини.

В «Записках» Дашковой, которые создавались позже, во времена Александра, сквозит обида на императрицу. Несомненно, она и в 1790-е чувствовала себя недооценённой. Княгиня видела себя дамой-визирем при Фелице. Она была убеждена: это злосчастные фавориты, начиная с Орлова, настроили императрицу против верной и мудрой соратницы.

Герои слухов и газетные сюжеты обживались в одах Державина. Вот в «Вельможе» упоминается некий Чупятов. Кто таков? Державин разъясняет:

«Чупятов, гжатский купец, торговавший при Санкт-Петербургском порте пенькою, имел несчастие чрез пожар в кладовых на бирже амбаров понесть великий убыток, от чего объявил себя банкротом, как иные сказывали, притворно, и, избегая от своих верителей всяких неприятностей, наложил на себя дурь, сказывая, что в него влюблённая мароккская принцесса выйдет скоро за него замуж, что прислала она к нему уже премножество сокровищей, чем бы он давно заплатил свои долги, но неприятели его не допустили до рук его присланный подарок; однако же достоинства и ордена, к нему от нея присланные, он получил, которые он и носил на себе, как то разных цветов ленты и медали: к нему от некоторых насмешников из шутки чрез почту и чрез нарочных доставленные, которыми очень гордился и утешался, показывая свои грамоты, сочинённые разными людьми ему для насмешки».

Этот несчастный безумец казался Державину символом деляческой суеты. Он рассчитывал, что имя Чупятова не затеряется в веках, что он навсегда останется в народной памяти — возможно, как раз благодаря державинским стихам... Чупятов не менее важен для Державина, чем Пожарский или Долгоруков. Они показали, как должно жить, Чупятов — как не до́лжно.

А вот — умиротворительный финал «Вельможи» и многозначительная строка:

Румяна вечера заря.

Снова требуется разъяснение! Здесь Державин прозрачно намекает на «прозвище, преклонность лет и славу Румянцева».

В «Объяснениях» Державин с демонстративной щегольской лёгкостью указывает на реальные имена адресатов сатирических строф «Фелицы» — самой счастливой оды, которая стала для поэта входным билетом в высший свет и в историю литературы. Называются имена титулованных особ, князей и графов: Г.А. Потёмкина, П.И. Панина, С.К. Нарышкина, А.А. Вяземского, славного А.Г. Орлова... До сих пор школьники и студенты, изучающие оду «Богоподобной царевне Киргиз-кайсацкия орды», читают в учебниках об этом сатирическом подтексте и не удивительно: сам автор настаивал на такой трактовке! Но не было ли и классическое объяснение формой лукавого художественного артистизма?

Как известно, бытовая правда не всегда стоит выше правды поэтической — и прославленные строки «Фелицы» оказываются прежде всего монологом автора, его признанием, а вовсе не воспринимаются как изящный придворный юмор «для внутреннего светского употребления».

От «Объяснений» Державин легко перешёл к «Запискам», которые он не диктовал, а писал самолично — пером по бумаге, наедине с самим собой. В «Записках» было слишком много пристрастных откровений, чтобы доверять их чужим глазам или надеяться на публикацию. Державин писал «для истории», надеялся на далёких потомков.

И вот он начал: «Бывший статс-секретарь при императрице Екатерине Второй, сенатор и коммерц-коллегии президент, потом при императоре Павле член Верховного совета и государственный казначей, а при императоре Александре министр юстиции, действительный тайный советник и разных орденов кавалер, Гавриил Романович Державин родился в Казани от благородных родителей, в 1743 году июля 3 числа».

Стиль «Записок» Державина принадлежит, конечно, допушкинской и докарамзинской русской прозе. К тому же Державин не подготовил свой труд к печати, не отредактировал, не отшлифовал. Художественная проза в XVIII веке не развивалась так счастливо, как поэзия. Современному читателю непросто научиться получать от неё наслаждение. В стихах Державина — богатырский размах мыслей и образов. В прозе же — подчас бухгалтерски мелочный подход к реальности. И эта бюрократическая манера писать о себе в третьем лице... В стихах он своего «я» не стеснялся! В той прозе, которая была ведома Гавриле Романовичу, просто не было инструментов, которые могли бы отразить его личность. Державин ведь и в драматургии не был тем исполином, каким мы его знаем по лиро-эпической поэзии. Он не оттачивал «Записки», не готовил их к публикации — и потому в некоторых местах проговорился, перешёл (о ужас!) на речь от первого лица.