Дело Потоцкого

Пожалуй, никогда общественное мнение такие ополчалось на Державина. «Общественное мнение» — звучит внушительно. Но мы-то знаем, что во все времена так называли блажь самых крикливых и легкомысленных «активистов». Чем короче мысли — тем громче их выкрикивают. Проходит год-другой — и те же самые рьяные «активисты» начинают не менее эффектно отстаивать противоположную точку зрения. Разумеется, из самых благородных побуждений.

Указ Петра Третьего «О вольности дворянства» и Жалованная грамота императрицы Екатерины облегчили жизнь привилегированного сословия. Больше прав, меньше обязанностей — как изменилось благородное сословие от новых поблажек... Но и по новым законам дворяне, поступившие на военную службу, должны были отдать армии 12 лет. Допускалась преждевременная отставка офицеров — считалось, что, заслужив офицерское звание, дворянин уже выполнил свой долг перед Отечеством и государем. Разумеется, никто не удерживал в армии раненых и тяжелобольных. Но появилась многочисленная и крикливая прослойка более или менее родовитых унтер-офицеров, не желавших служить. Особенно быстро покидали службу представители польской шляхты. И, в нарушение закона, их легко отпускали домой через год-другой формальной службы. Эти год-другой они нередко проводили дома, в учебном отпуску.

Военный министр Вязмитинов взялся за искоренение незаконных вольностей — по долгу службы и зову сердца. Сергей Кузьмич Вязмитинов, шестидесятилетний генерал от инфантерии, немало лет командовавший Астраханским гренадерским полком, сам был выходцем из польского дворянства. Но он всю жизнь служил с оружием в руках и, смолоду не имея связей, честно достиг высокого положения. Он предложил государю особым указом закрепить служебные обязательства дворян — и молодой император подмахнул бумагу.

«О сём состоялся указ, помнится в декабре месяце, который в Сенате без всякаго сумнения или замечания прочтён и записан», — вспоминал Державин.

Ропот возмущения так и потонул бы в деловой круговерти, если бы против указа шумно не выступил граф Северин Осипович Потоцкий, соратник, а точнее — противник Державина по Еврейскому комитету. Он доказывал, что при Петре Третьем речь шла о невозможности отставки в течение двенадцати лет только в военное время. Правда, Потоцкий не разъяснил, когда в России было время мирное.

Державин получил записку Потоцкого, с негодованием её изучил и принялся недоумевать: милейший граф Северин Потоцкий (он был известен как попечитель Харьковского университета, щедрый меценат просвещения) изъяснялся по-русски с горем пополам, а тут вдруг принялся писать, как Цицерон. Оказалось, что ему помогал Василий Каразин — один из идеологов радикальных реформ, разумеется, так и оставшихся мечтами. Конечно, его сиятельство — человек просвещённый: сын высокопоставленного польского политика, брат известного писателя и археолога, учился в Швейцарии. С Александром он познакомился, когда тот пребывал ещё в статусе любимого внука императрицы, царевича Хлора. Державин не сомневался, что Потоцкий выдвинут кругами, имеющими влияние на государя, но это не останавливало его. Гаврила Романович пошёл в атаку с открытым забралом. Он знал, что император не любит, когда его втягивают в сенатские распри, но не мог смолчать. Нельзя выносить записку Потоцкого на обсуждение в Сенате! Это ослабление армии и развращение дворянства! Александр не принял доводов Державина: «Мне не запретить мыслить, как кто хочет. Пусть его подаёт, а Сенат пусть рассуждает». Что делать? Поэт бросился в штыки. Закон есть закон. Две недели назад государь на весь мир подтвердил непреложность этой установки: всем рядовым и унтерам служить не менее двенадцати лет! Зачем же вторично выносить на обсуждение решение министра и государя?

— Сенат это рассудит, я не мешаюсь. Прикажите доложить!.. — Александр твёрдо решил поиграть в парламентаризм.

Россия — страна воинская, сам государь по роду занятий был военным человеком — не юристом же, право слово... А тут какие-то шельмецы плюют на офицерский мундир.

В Сенате мнение Потоцкого нашло рьяных сторонников не только из числа поляков. Самые влиятельные вельможи разных поколений не побоялись поддержать вроде бы оппозиционное мнение. Все недруги Державина ратовали за Потоцкого: Трощинский, Васильев, Строганов. Государь вроде бы поддерживал Вязмитинова и Державина, но его молодые друзья и пожилые любимцы оказались сторонниками Потоцкого... А ведь то было время наполеоновского передела Европы — и Потоцкий в 1810 году станет приветствовать появление Бонапарта в Польше. Соответствовали такие настроения интересам России?

«Государь, как видно, знал о сем мнении, и едва ли не с позволения его оно написано, ибо тогда все окружающие его были набиты конституционным французским и польским духом, как то граф Черторижский, Новосильцов, Кочубей, Строганов, а паче всех и как атаман их, граф Воронцов, который, как уже выше сказано, в Сенате при рассуждении о правах оного, вводил мнения аристократические или ослабляющие единодержавную власть Государя», — с возмущением вспоминал Державин.

Вельможи почувствовали: есть возможность расшатать царскую власть, усилить роль Сената. Они надеялись, что Александр испугается прослыть деспотом и пойдёт на поводу у совещательного органа. Но тут уж император вспомнил уроки французской революции. Возможно, он и был республиканцем в душе, но судьбы несчастного Людовика для себя не желал.

В «Записках» Державин жаловался: «Между тем в продолжение сего времени мнение графа Потоцкого дошло в Москву, которое там знатное и, можно сказать, глупое дворянство приняло с восхищением, так что в многолюдных собраниях клали его на голову и пили за здоровье графа Потоцкого, почитая его покровителем российского дворянства и защитником от угнетения; а глупейшие или подлейшие души не устыдились бюсты Державина и Вязмитинова, яко злодеев, выставить на перекрёстках, замарав их дермом для поругания, не проникая в то, что попущением молодого дворянства в праздность, негу и своевольство без службы, подкапывались враги отечества под главную защиту государства». С такой обструкцией Державин, при всём его многолетнем опыте государственной службы, не сталкивался никогда. Даже пьяные пугачёвцы до подобных художеств не додумывались...

Уже ходила в списках ода графу Потоцкому. Автор так и остался неизвестным — а ведь стихи вышли бойкие, в версификаторских способностях анонимному стихотворцу не откажешь:

А вы, что против нас восстали,
Приказный род, в корню гнилой?
Не вы Россию защищали,
Не ваша кровь текла рекой:
Не ваше мужество и сила
Низвергли стены Измаила,
Стамбул надменный потрясли;
Не вы прямые россияне;
Но, жизнью жертвуя, дворяне
России славу вознесли.

И дальше — обращение к ненавистному ретрограду, напрямик:

Тебе ль, из праха извлеченну,
Тебе ль, писец, чернильный вран,
Забыв породу униженну,
Судить о жребии дворян, —
Дворян, отечеству подпоры!
Страшись теперь возвесть к нам взоры!
Падешь с наружной высоты,
Презреньем общим наградишься,
С толпою подлою смесишься
И будешь червь ползущий ты!

«Ты» — это кто? Державин? Вязмитинов? Другие адресаты вроде бы не напрашиваются...

Нельзя, нельзя не восхищаться,
Что делом ты умел явить:
Змеёй пред троном не сгибаться,
Стоять — и правду говорить.
Слова великие, священны,
Бессмертным бардом изреченны,
Твоим водили днесь пером,
И ты, стремяся быть полезным,
Как брат дворянам всем любезный,
Дышал и правдой, и добром.

Во все времена неистовые ревнители либеральных реформ умеют устраивать травлю оппонентов. Определение «либеральный», наверное, многим поднадоело, слишком часто мы этим словом бравируем, но здесь вопрос принципиальный: кто предпочитает личное государственному, частное — общественному, красивую блажь — традиции, тот и есть либерал.

Грот считал, что анонимный стихотворец не знал, что автором оды «Вельможа» был не кто иной, как гонитель Потоцкого Державин — «бессмертный бард». Путаницы в этих стихах действительно немало, можно предположить и такой конфуз. Но не исключено, что перед нами — тонкая колкость, вполне в духе великосветских пикировок того времени. Автор показывает, что Державин оказался недостойным собственных стихов. А Потоцкий якобы стал истинным олицетворением того идеала, который Державин набросал в стихах.

Между прочим, такой поворот согласуется с мнением Завадовского, который не мог не замечать красоты державинских стихов, но считал поэта прескверным государственным деятелем, который в реальности не соответствует собственным идеалам.

Свободолюбивая ватага охмелела. Ну а потом государь вызвал к себе сторонников и противников записки Потоцкого. Впрочем, из противников присутствовал один Державин. Стиль императора в тот день проявился особенно наглядно: не обижать либералов, не обижать западников, но, по возможности, ничего не предпринимать. Воздержаться от непоправимого! Враги Державина вышли от государя в воодушевлении.

21 марта вышел царский указ. Смысл его прост: Сенату не следует вмешиваться не в своё дело!

Что ж, выходит Державин одержал победу? Да, но вышла классическая пиррова победа. Многие сочувствовали Державину, но никто не поддерживал его открыто. Даже Вязмитинов, по большому счёту, отмалчивался. Он вообще умел использовать в политической борьбе фигуры умолчания и выворачивался, как умелый борец, — потому и задержался в престижных кабинетах надолго, хотя несколько раз пребывал на волоске от опалы. Вышло, что Державин бескорыстно помог Вязмитинову.

Такова скандальная публичная политика «дней Александровых прекрасного начала». Шумная толпа борцов за собственные права и привилегии обливает дерьмом бюст Гаврилы Державина. В это время по стихам Державина учились русскому языку в университетах и гимназиях. По его стихам, переведённым на французский, немецкий, английский, европейцы судили о русской мысли. Но как только речь заходит о политических правах — доброхоты забывают о пиетете перед славными просветителями. Забывают и о почтении к старикам. Освистать, облить грязью, оклеветать — в борьбе все средства хороши. Другой бы на месте Державина сложил оружие, удалился бы из этого балагана. Поэт ведь частенько воспевал покой деревенской жизни и говорил о бессмысленности политической суеты.

Но нет. У Державина ещё хватало сил на борьбу, он пытался противоборствовать неосмотрительным реформам.

«Не только в крестьянском вопросе, но и во всех замыслах Александра Державин являлся тормозом, вечно видел кругом, в лучших людях, его окружавших, какие-то польско-еврейские интриги, всех министров также подозревал в интригах то против Александра, то против себя как единственного правдолюбивого охранителя. Эту роль он брал на себя до такой степени назойливо, что государю очень трудно было сохранить хладнокровие и не обидеть старика», — рассуждал один из первых биографов Державина, Семён Моисеевич Бриллиант (1858—1931). Именно он написал очерк о Державине для биографической библиотеки Флорентия Павленкова. Скажем прямо: отделаться от обид на «антисемита» Державина Бриллиант не мог. Опытный, эрудированный литератор, он создал бы вполне добротную популярную биографию Державина, но национальный вопрос помешал. По сути, всё у Бриллианта верно, но почему он всецело становится на сторону «реформаторов», почему напрочь отказывает «консерваторам» в здравом смысле? История рассудила спорщиков — и Державин был убеждён, что в 1812 году она подтвердила его правоту.