Мищенчук Н.И. Человек и обстоятельства в творчестве Гавриила Державина и Янки Купалы

Мировое искусство прошло несколько стадий своего развития. "Преддетства", когда "пещерный человек учился рисовать", был полусознательной частицей окружающего мира. Подобную ситуацию остро почувствует и раскроет в стихотворении "Я жил..." (сборник "Дым жизни") малоизвестный, недооцененный критикой и литературоведением белорусский поэт Аркадий Морковка, где человек предстанет в окружении природы, как создатель миллионов чудес: "Стварыу мтьёны дзіу // І сам дзіулюся... Я жыу... Але нікому не малюся" [Мішчанчук 1998: 134]. Детства, период античности, когда человек постепенно становится создателем более значительных материальных и эстетических ценностей, осознаёт себя подчинённым обстоятельствам, их невольником, тем более что эти обстоятельства освящены божественным влиянием, поддержаны и усложнены вмешательством малопонятных светлых и тёмных сил. На этапе первейших (начальных) цивилизаций люди во многом были невольниками, рабами обстоятельств, неспособными в полной мере самореализоваться. Расцвет античной литературы, к примеру, засвидетельствовал глубокий водораздел между обстоятельствами и сознательным (в определённых рамках) субъектом, созревший конфликт между ними. Человек в этот период своей жизни ещё не стал той точкой, с которой начинается отсчёт многих вечных истин, не переместился в центр земных, а не то что космических, обстоятельств, не отверг идеи идолопоклонства, богоцентризма. Хотя в данном конкретном случае (с античной литературой) следует иметь в виду и примеры, свидетельствующие об исключениях в подобной концепции: античные авторы засвидетельствовали одновременно с поклонением сверхъестественным силам и процесс постепенного освобождения человека от них. Так, например, герои трагедий Эсхила, Софокла и Эврипида, поэм Гомера, понимая свою зависимость от обстоятельств, стремятся их превозмочь и самоутвердиться, оказываются способными на вызов обстоятельствам и сверхъестественным силам ради сохранения своей чести, личного выживания, "очеловечивания" человеческого рода на Земле (Прометей, Медея, Одиссей). Античное искусство, таким образом, показало человека в связях с природой, с божественными силами, ещё зависимым от них, но уже поднимающимся с коленей, и тем самым постепенно двигалось от богоцентризма к гомоцентризму, к признанию за человеком права жить по законам, им самим избранным и установленным, подсказанным собственным сознанием и совестью, которые в то время во многом зависели от принятого обществом этикета (Д.С. Лихачёв и его концепция древнерусской литературы).

Туго повязаны идеей "гомоцентризации" (термин условный — Н.М.) жизни и её художественного изображения и следующие за древними периоды цивилизации — ренессанса, классицизма и просвещения. Реализация её в то время продолжалась самое меньшее четыре столетия уже на новом витке самопознания человечества, сформированного научными открытиями Н. Коперника, М. Ломоносова, учением Н. Буало о законах словесного творчества и т.д.

Новая эпоха, дав в руки человечества относительно объективные законы познания, создала и соответствующую — гомоцентрическую -концепцию понимания мира литературой и искусством в целом. Человек словно пробудился ото сна на земном просторе, населённом до этого Белобогом и Чёрнобогом, различными мифологическими существами, начал игру с жизнью, оказался в центре хоровода, где каждая вещь и каждое существо занимают отведённое им место. И это место стали определять уже не сверхнатуральные силы, а сам человек, который уразумел неслучайность своего существования и миссии своей не только на Земле, но и в Космосе. Мир — это "Не — Я" постепенно стал преобразовываться в мир — это "Я". Шаг за шагом, эволюционно. Но между этими полярными точками стояла ещё одна: мир — это "Как бы — Я" ("Словно Я").

Гавриил Державин — целая эпоха в словесном искусстве России. Он преодолел концепцию "недостаточности" "венца природы" — человека, свойственную предшественникам (В. Тредьяковский, А. Сумароков, из последователей его это, частично — Е. Боратынский, поэты-любомудры), поддержал и развил дальше ломоносовскую веру в человека и его возможности в земном и недостаточность в космическом ("Вечернее размышление...", "Утреннее размышление...") масштабах. Концепция человека у Державина становится гомоцентрической в основе своей. Это особенно ощущается в философских одах ("На смерть князя Мещерского", "Водопад", "Бог") и стихотворениях-раздумиях, рассуждениях "о времени и о себе", о быте, природе, человеческом окружении. В оде "Бог" звучат звонкие, разделённые на чёткие ритмодоли (мы имеем дело здесь, как нам думается, именно с дольником, которого не чуждался наш белорусский поэт. Янка Купала — гений национальной литературы, автор ряда гражданственно-пафосных произведений) строки, адресованные человеку после обращения к Богу, отдачи ему должного уважения:

Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог! [Державин 1985: 54]

В процитированном отрывке важна для понимания державинской концепции личности, человека не только последняя строка, цитировавшаяся и цитирующаяся всеми, кто связан с изучением его творчества, но и предшествующие ей: ". цепь существ связал всех мной"; "Я связь миров повсюду сущих". Именно в них проявляется ядро гомоцентрической философии поэта: человек связывает воедино многочисленные явления — реальное и ирреальное, поддающиеся (вещи, смертные существа) и не поддающиеся (Бог, таинственное, недоступное) разуму, полярные точки жизни. Он (человек) — мост из прошлого в будущее, из царства света в царство теней и наоборот. В центре всего державинское "Я" как воплощение божественной воли. Однако заметим, что державинский Бог абстрактный, безличный, непостижимый умом, а Человек — индивидуализированный, конкретный, "контрастный", сильный и слабый, "бог и царь", "раб и червь". Известный литературовед Г.А. Гуковский ещё в 20-е годы ХХ столетия отмечал, что идея творчества Державина заключается не в раскрытии абстрактного идеала "разумного и прекрасного", а в изображении "личности", достижении "индивидуальной выразительности", постановке на первый план "личного начала" [Гуковский 1927: 183-201]. И действительно, всё в поэзии (и в прозе тоже) талантливого автора "работает" на самоутверждение личности, раскрытие черт её характера, философских взглядов на мир, Внешнее, общеабстрактное (что преобладало, например, у Сумарокова и Ломоносова) преломилось во внутреннем, личностном, предметно-реальном. И этим Державин велик и общечеловечен. Хотя, возможно, и не понимал силы подобного синтеза.

Стиль Державина зависит от эмоционального, толчкообразного "выплеска" энергии из сердца. Потому в нём преобладают контрастные настроения, сочетаются разноцветные краски, лирическое переживание редко развивается последовательно, часто прерывается, мысли перескакивают с одного предмета или явления на другие, обычная лексика сочетается с необычной; основу последней причём составляют неологизмы, укороченные (усечённые), видоизменённые слова: "небе в лазуре", "мечтавшимся", "раскошничать", "орлик крылы", "чешуятся реки златом". Прямой порядок слов в творчестве поэта на каждом шагу нарушается, становится главным, ведущим принципом стиля поэта, который, к тому же, "держится" на музыкальной основе: словно не слова, а целостная звуковая мелодия выливается из сердца поэта. Вот примеры подобной бессистемной, хаотичной расстановки слов: "Где чертог найду я правды? Где увижу солнце в тьме?" ("Храповицкому"); "Полно быть в делах горячим, Буду лишь у правды гость" ("К самому себе"). В стиле поэта и риторика, и яркая предметность, и неожиданная, смелая ассоциативная образность. Как в данном конкретном случае. В стихотворении "К музе" поэт описывает процесс рождения весенних цветов, стягивая в тугой узел общее и конкретное: "Смотри: в проталинах желтеют, Как звезды меж снегов, цветы"; "Сквозь мглу восходит злак челом"; "... роз кусты Смеются в люльках и алеют".

Белорусский поэт Янка Купала, рождённый на волне национального возрождения начала ХХ столетия, ещё в большей степени, чем русский предшественник, пережил ощущение освобождения человеческих сил от гнёта трагических обстоятельств. Он поставил в центр мира обычного человека: крестьянина, который обещает не забыть, пока будет жив, "что человек" он, "хоть мужик"; крестьянку-жницу, уподобив её царице, идущей в золотой короне среди хлебных нив ("Жница"); непокорного, мстительного, гордого деревенского парня Машеку ("Могила льва"); не менее гордого, непокорного духом гусляра ("Курган"); князя, встающего из могилы, чтобы увидеть, в чьих руках оказалась переданная им эстафета ("На кутью"). Герои Купалы — люди, освобождающиеся от чёрных, овладевших их сознанием сил в драматической поэме "Сон на кургане" (Чёрный, ведьмы-видмы, русалки). Они строят на земле свой домашний, предметно-реальный рай ("Она и Я"), сами становятся чуть ли не богами. Гомоцентризм Купалы, таким образом, носит более выразительный, земной и последовательный характер, чем у русского поэта. В строках стихотворения "Моя вера", датированного 1905-1916 гг., гуманистическая концепция поэта нашла особенно яркое выражение: поэт-пророк, продолжая державинские традиции возвышения человека, отвергает иллюзии своего предшественника насчёт преобладания божественного начала, заложенного в людях, переключает внимание читателя на процесс самовоспитания человеческого в человеке, на его умение выработать в себе самостояние, самоценность, поднимает его (поэта-пророка) окончательно с коленей, отказывается признать главенство Бога над личностью:

Не веру у каменны багоуні,
У людской асвечаны крьіві,
Дзе толькі вяжуць, бы у прыгоне,
Жывому духу ланцугі.

Ні за якую плату-меру
Не дамся гэтай варажбе...
У народ і край свой толькі веру
І веру у самаго сябе [Купала 1993: 271].

Мы подчеркнули самую значительную в смысловом отношении строку. О вере "в самого себя". Той, которую почти утратил в конце жизни Державин, отгородившийся от всего мира в своём имении, занявшийся семейно-бытовыми заботами. Русский поэт к этому времени перестал быть Пророком, изобличителем грязных делишек вельмож, равнодушно взирающих на боль и заботы своих сограждан. Купала же остался Пророком нации до конца, даже в годы суровой сталинской диктатуры.

Творчество обоих поэтов "держится" на принципах взрывчатости, толчкообразного раскрытия чувств, повышенной эмоциональности. Как и русский поэт, классик нашей национальной литературы выдыхает из себя мелодию, а не строит логическую, стройную словесную цепочку рассуждений. Экспрессивность, высокая эмоциональность стиля "тянет" за собой и неправильный порядок слов, и необычность поэтического синтаксиса. Приметой купаловского творчества, как и творчества Державина, становится выразительное словотворчество ("шэлест верасны", "не убараніуся", "катні здзек", "ні праслыху, ні прагледу", "гусі-гудзіцелькі", "гусі-вырайніцы", "гнёмся упол"), ассоциативная (или близкая к ней) образность ("пакрыуленыя колісь нашы душы", "А чырвоны цень ціснецца у дзіры", "Груган з начніцаю сляпою / Банкет спрауляюць чорны свой", "Таукуцца душь скамянелы").

Таким образом, Янка Купала (а одновременно с ним Якуб Колас, Максим Богданович, Алесь Гарун, Максим Горецкий), продолжая традиции Державина, Пушкина, Лермонтова, Дунина-Марцинкевича, Богушевича, как бы завершил движение словесного искусства XVIII-первой половины ХХ столетий к познанию человека как индивидуальности, личности, которая вмещает в себя "весь мир" ("увесь свет"), возвысил человека над трагическими обстоятельствами, заставил поверить в свои неограниченные возможности.

Литература

Гуковский Г.А. Русская поэзия XVIII века. — Л., 1927. — С. 183-201.

Державин Г.Р. Сочинения. — М., 1985. — С. 54.

Купала Я. Жыве Беларусь: Вершы, артыкулы. — Мінск, 1993. — С. 271.

Мішчанчук М.І. Беларуская савецкая паззія 20-х гадоу. — Мінск, 1988. — С. 134.