«Нельзя ль не заблуждаться нам, слабым смертным, в сем пути...»

Ко времени тамбовского наместничества составил он себе твердую репутацию прямого, независимого человека, готового во имя справедливости поступиться многим. А уж ладом с начальством почти всегда. Среди чиновничьего круга, особенно высшего, странность сия воспринималась то как чудачество автора придворного, то дерзостью заносчивой или глупой честностью назойливой.

Державин, судя со стороны, с поразительной настойчивостью и упрямством строил притягательный образ злого правдоборца, с переменным успехом продолжая возводить его по мере восхождения к вершинам власти.

То время было всеобщего сочинительства. Даже Потемкин потаенно стишки кропал. Екатерина себя почитала литераторшей великой, как и все графоманы в прозе и поэзии. Будучи сама человеком необыкновенным, ценила она все необыкновенное и в других. Поэтический дар особо, сама такового лишенная начисто. Отсюда и столь пристрастное отношение к Державину. За его сверкающий талант прощалось многое.

Сгубили бы его непременно самоуверенность чрезмерная и заносчивость, желание всегдашнее превысить власть даденную, самолюбие и самообольщение, податливость легкая влиянию лести и похвалам.

Пребывая в гневе, предложил он 12 июня 1786 года правлению подчиненному совершить наказание противозаконное:

«Усмотрено, что секретарь Данилов в исправлении своей должности весьма медлителен и неисправен, о чем неоднократно докладывано было мне и от г. советника сего правления Аничкова, а потому и выговоры ему деланы были, но и затем он не исправился.

Наместническому правлению предлагаю, не благоволит ли оное приказать его, Данилова, за таковую его неисправность содержать в правлении полмесяца на воде и хлебе, за которым иметь наблюдение стоящему на гауптвахте унтер-офицеру, чтоб он из правления не отлучался и что ничего больше, чем хлеб и вода, ему в пищу даваемы не были».

Дальнейшие успехи в службе секретаря Данилова, судя по всему, совсем еще молодого человека, неизвестны. Но по отсутствию иных отрицательных данных наука державинская, скорее всего, впрок пошла на благо рвения ревностного и усердия.

Подобные произволы не были в характере правителя. Ближе к личности его другой случай, произошедший примерно в то же время. Принес ему свиреповидный Булдаков на комфирмацию приговор:

— Тут, ваше превосходительство, и голову ломать нечего. Вор и дезертир. Карать надобно немилосердно и без смягчения.

— И долго ли сей Марк Григорьев в отлучке находился?

— Девять часов.

— Что-то тут не так, Александр Василин. Вели-ка привести солдата ко мне. Скоро перед правителем тянул «фрунт» рослый детина.

— Рядовой тамбовского напольного батальона Григорьев, — отчеканил осужденный.

— Приговор знаешь?

— Так точно, ваше превосходительство, дважды по пятьсот шпицрутенов.

— Сдюжишь?

— Пока никто живым не уходил.

— Зачем же ушел самовольно?

— Отлучился я, ваше превосходительство, не по злому умыслу, а чтоб обвенчаться по взаимному согласию с Акулиной, крестьянкой, в Лысых Горах жительство имеющей. Как возвернулся, враз к начальству с повинной.

— А украл чего?

— Не вор я. Руль свой собственный из солдатской артели забрал. Как же без приданого? Чать мы с Акулиной тоже люди.

Державин перевел взгляд на подпоручика Зеньковича:

— Так ли было, господин командир взводный?

— Совершеннейшая правда, ваше превосходительство. Григорьев, солдат исправный по всем позициям.

Повернулся к Булдакову:

— Высечь перед строем арапником, чтоб другим неповадно было и на прежнее место вернуть. Выдать ему на обзаведение семейное из наместнических сумм десять рублей. Негоже такими богатырями бросаться.