Служебная и литературная деятельность при Екатерине

В жизни Державина важнейшие моменты литературной деятельности и служебной карьеры находятся всегда в некоторой связи. Менее чем через месяц после выхода книжки "Собеседника" с одою "Бог" Державин был назначен правителем Олонецкого наместничества. Возвышению Державина содействовала "Фелица", но кроме того, что Екатерина не желала прямо выказать это, князь Вяземский задерживал доклад об увольнении нашего поэта с сенатской службы. Назначение состоялось, таким образом, только в 1784 году.

Державин давно мечтал о губернаторстве, особенно на своей родине, но это не удалось ему ни теперь, ни впоследствии. Олонецкое наместничество пока существовало только на бумаге. Екатерину с самого вступления на престол занимало дело преобразования губернского управления. При ее воцарении губерний было 16 — число, не соответствовавшее обширности государства. Она издала "учреждение о губерниях", по плану которого на каждую полагалось от 300 до 400 тысяч душ, вследствие чего количество губерний увеличилось до сорока. Крым составил особую область. В каждой губернии должен был находиться государев наместник, или генерал-губернатор, и подчиненный ему правитель наместничества, или губернатор, на которого и возлагалась вся ответственность по управлению. Этот план организации нашел своего рода "поэтическое" изображение в стихах у Державина:

Престол ея на Скандинавских,
Камчатских и златых горах,
От стран Таймурских до Кубанских
Поставь на сорок двух столпах.

В то же время сделана была попытка внести свет в лабиринт старых воеводских и прочих учреждений ("Тебе единой лишь пристойно, царевна, свет из тьмы творить"), в особенности отделением судебной власти от административной. Недостатком новой организации являлась, между прочим, неточность пределов власти новых чинов. Генерал-губернаторы, облеченные полным доверием государыни, могли руководствоваться одним произволом и быть сами себе законом. Они пользовались почти царскими почестями, им были подчинены войска; при выездах они сопровождались отрядом легкой конницы, адъютантами и молодыми дворянами, из которых под их руководством "должны были образоваться полезные слуги государства".

"На пышных карточных престолах сидят мишурные цари", — говорит Державин в оде "На счастье", разумея наместников, которые хотя и зависели от мановения императрицы, но чрезвычайно дурачились, великолепно восседая на тронах, когда допускали к себе при открытии губерний народных депутатов и выборных судей...

Назначение Державина состоялось 22 мая 1784 года, и указом того же дня Петрозаводск был сделан губернским городом. Там уже находились и присутственные места, переведенные из Олонца, находились, по-видимому, в плачевном виде, потому что Державин по приезде туда меблировал их даже "на свой счет". Петрозаводск населяли купцы, мещане и разночинцы, всех жителей считалось в нем около трех тысяч. Олонецкая губерния по своему тогдашнему населению (206 тысяч жителей) составляла только две трети определенной для губернии меры, но обширное пространство в 136 тысяч квадратных верст давало ей право на отдельное существование.

Прибыв в город, Державин занял небольшой одноэтажный дом в конце Английской улицы, названной так потому, что на ней жили выписанные из Англии для известного пушечно-литейного завода мастера. "Открытие губернии" продолжалось целую неделю и сопровождалось речами генерал-губернатора Тутолмина и пиршествами у него же, пушечной пальбой и угощением народа на площади.

Сначала наместник и губернатор жили между собой дружно и проводили друг у друга вечера, но это согласие было непродолжительно. Скоро Тутолмин уже называет Державина в письме в Петербург "изрядным стихотворцем, но плохим губернатором". Последнее едва ли было справедливо. Державин несомненно мог быть прекрасным исполнителем "начертаний", обладая прежде всего недюжинным умом и энергией. Причина несогласий заключалась в неуживчивости его характера, наклонности переходить пределы своей власти, в стремлении выставить на первый план себя и свои заслуги. Державин со своей стороны не без оснований обвинял Тутолмина в самовластии, в желании придать своим предложениям силу указов, обезличить суд и палаты. До каких мелочей и личных счетов доходили неудовольствия между двумя сановниками, свидетельствует письмо Державина ко Львову. Тутолмин стал показывать Державину свое превосходство и требовать субординации. Державин пишет, что при осмотре присутственных мест встретил и принял начальника, как следует в правлении, и, несмотря на прежние несогласия и придирки, не выказал никакого неудовольствия и проводил затем в совестный суд [Губернский суд в России в 1775-1862 годах.].

"Тут он бранью, непристойною судей (?), безвинно сделал мне много огорченья, но я и после того вышел за ним в сени, хотел провожать его по судам; но он надел с неучтивостью и раздражением шапку, пошел в карету и не пригласил меня; а как у меня кареты не было, то я и возвратился в Правление, за непристойное почтя бегать за ним пешком, а паче быть свидетелем его ругательств судьям, на счет мой относящихся. Не взирая на сие, ввечеру мы с Катериной Яковлевной поехали к нему..."

Очевидно раздраженный многим предыдущим, Тутолмин не пощадил Державина и в своем доме. Насколько кто был прав, трудно судить. Насколько же можно судить со слов самого Державина, незаметно, чтобы он выказал особую независимость и достоинство в чисто личных отношениях с Тутолминым. На другое утро после ревизии Тутолмин уехал в Петербург, а вслед за ним с нарочным, экзекутором губернского правления Н.Ф. Эминым, преданным губернатору, последний отправил "донесение" императрице, вложенное в письмо на имя Безбородко, с особой просьбой о заступничестве. Что было в "донесении", в точности неизвестно. Ходили слухи, что Тутолмин был призван особо по этому поводу во дворец и просил на коленях милости в кабинете императрицы. С другой стороны, рассказывали, что Екатерина отозвалась о неосновательности донесения и заметила, что не нашла в бумаге этой ничего, кроме поэзии. Приписывали Тутолмину даже ходатайство о пожаловании Державину ордена. Донесение Державина явилось результатом ревизии, которую он произвел тотчас по отъезде Тутолмина в присутственных местах, находившихся в исключительном ведении наместника. Мера была отчаянная. Державин нашел в делах "великое неустройство, и всякого рода отступления от законов". Документы ревизии Державин отправил Тутолмину при рапорте, в котором не скрыл от него, что вместе с тем обо всем донес императрице. Все кончилось к общему пока удовольствию. Екатерина нашла удобным поверить объяснениям Тутолмина и в то же время оставить на месте Державина в качестве недремлющего ока.

Оставаясь на службе после ссоры с всесильным наместником, Державин мог только выиграть в своем влиянии и положении. Борьба, однако, была неравная. Пререкания возрастали. Враги Державина легко пользовались его слабостями. Распространился слух, что Державин побил одного советника правления. Едва ли можно быть уверенным в том, что этого не было. Казанский губернатор, по словам Державина, не успел в хлопотах об ордене, потому что "трактовал почтмейстера пощечинами"; почему не мог рассердиться и олонецкий?

В историю олонецкого губернаторства Державина входит эпизод, достойный кисти Гоголя. В губернаторском доме жил ручной медвежонок. Однажды он, следом за одним из приходивших туда чиновников, Молчиным, зашел в суд. Может быть, последний нарочно устроил шутку. Присутствия в тот день не было. Войдя в комнату, Молчин шутя предложил находившимся там заседателям идти навстречу новому члену Михаилу Ивановичу, а затем вышел и впустил медвежонка. Враждебная Державину партия воспользовалась этим. В появлении губернаторского зверя усмотрено было неуважение к судебному месту, сторож выгнал его палкой, и приверженцы Державина в свою очередь увидели в этом неуважение к самому губернатору. Дело раздули до того, что оно восходило к Сенату, который наконец оставил жалобу Тутолмина на неправильные действия Державина по поводу этого дела без последствий. Князь Вяземский, впрочем, говорил в общем собрании Сената: "Вот, милостивцы, как действует наш умница-стихотворец; он делает медведей председателями".

В "Наказе" вменено было в обязанность губернаторам объезжать губернию и составлять описание ее. В Олонецкой губернии путешествие этого рода связано было со многими лишениями и препятствиями. Тем не менее по поручению Тутолмина Державин совершил объезд водою, побывал в городе Пудоже, недавно "открытом" самим наместником, и в свою очередь "открыл" город Кемь. Само собой, что это учреждение городов было исключительно делом бумажного производства, если не считать водосвятия, пирогов и речей. Ни присутственных мест, ни помещений для них, ни людей негде было взять. Впрочем, донесения и описания Державина во многом заслуживали внимания, обнаруживая усердие, наблюдательность и здравый смысл. Конечно, Державин не упускал случая критиковать действия наместника, и, хотя в основании такой критики лежало личное неудовольствие, замечания его были часто основательны. Так, он опровергает мнение Тутолмина о "предосудительных свойствах обитателей страны, наклонности к обиде, обманам и вероломству".

Державин очень метко замечает, что если бы они были таковы, "то не работали бы вечно у своих заимодавцев за долг, имея на своей стороне законы, не упражнялись бы в промыслах, требующих нередко устойки и верности уговору, не были бы послушны и терпеливы в случае притеснений и грабительств, чинимых им от старост и прочих начальств и судов, в глухой сей и отдаленной стороне бесстрашно прежде на всякие наглости поступавших. Нравы не сварливые и довольно мирные явственны мне стали из того, что при случае повеления экономии директора отнимать пахотные земли, они хотя с ропотом и негодованием, но были довольно смирны при таком обстоятельстве, при каковом в других губерниях без убийств и большого зла дело не обошлось бы" и т.д.

Тутолмин докладывал, что вообще во всех уездах несравненно более зажиточных, нежели бедных поселян. Державин, возражая, говорит, что в зажиточности и причина, что так много бедных.

"Они, нажив достаточек подрядом или каким другим образом, раздают оный в безбожный процент, кабалят долгами почти в вечную работу себе бедных заемщиков, а через то усиливаются и богатеют более, нежели где внутри России, ибо, при недостатке хлеба и прочих к пропитанию нужных вещей, прибегнуть не к кому, как к богачу, в ближнем селении живущему. Сие злоупотребление нужно кажется пресечь".

Так рисует поэт-гражданин исконное бедствие русского народа во всей его наготе. Нельзя не подивиться, как мог он, насмотревшись на эту картину, относиться потом почти презрительно к стремлениям идеалистов того времени в лице Радищева, а затем к освободительным идеям Александра I и его сподвижников.

По возвращении в Петрозаводск раздоры вспыхнули с новой силой. Наконец Державин, под предлогом обозрения еще двух уездов, выехал снова и отправился в Петербург, где благодаря ходатайству друзей, покровительству вельмож и вниманию Екатерины к автору "Фелицы" вскоре добился указа о переводе его губернатором в Тамбов.

В числе ходатаев за Державина кроме прежних его покровителей встречаем Ермолова, временного фаворита императрицы, не успевшего, однако, подорвать престиж Потемкина. В своих "Записках" Державин говорит, что он обещал купить Ермолову в Тамбовской губернии рысистую лошадь и впоследствии обещание это исполнил, но переслать лошадь до падения Ермолова не успел. Точно так же "опоздало" и извещение Гаврилы Романовича о том, что по желанию фаворита приискана ему для покупки деревня близ Тамбова.

На переезд в Тамбов пришлось употребить целый месяц с остановками и хлебосольными приемами в Москве и Рязани, где было местопребывание самого наместника Гудовича.

Тамбов, хотя втрое значительнее по числу жителей, разумеется, мало разнился благоустройством от Петрозаводска. Казенные здания походили на развалины. Места присутственные, по словам Державина, "не токмо самые бедные и тесные хижины, но и весьма ветхи. По улицам в дождливое время не было проезда, местами и скот, и люди утопали в грязи".

Державин скоро освоился с новым положением. Уже одно то, что наместник не жил в Тамбове, было выгодно для губернатора. Здесь не мозолили ему глаза пышность и надменность Тутолмина, и Державин являлся в городе первым лицом. Пределы власти тоже обозначались явственнее, не контролировался каждый шаг. "Совершенный теперь губернатор, а не пономарь", — писала Катерина Яковлевна семье Капнистов. Сам Державин говорил, что воскрес душой и телом. Кроме всего, и дом здесь был лучше, и хозяйство дешевле и богаче.

Скоро Гудович побывал в Тамбове и провел там неделю. Он встречен был "с нелицемерною от всех радостью", писал Державин графу Воронцову. Наместник и губернатор очаровали друг друга любезностью. Случилось так, что с приездом Гудовича совпал праздник восшествия на престол. Державин приготовил в честь гостя — представителя престола — особо написанную им театральную пьесу.

Гудович, конечно, был крайне доволен всем этим и со своей стороны, уезжая, предоставил Державину всяческие полномочия по службе. Новый губернатор прежде всего занялся городом и перестройкой зданий. Особенно хотелось ему устроить дом общественных собраний, клуб, или, по тогдашнему, "редут", и этим повлиять на развитие общественной жизни и интересов в духе просветительных идей Екатерины. В ожидании клуба Державин устраивал в своем доме вечерние собрания, танцы и музыку. У себя же он открыл для детей местных дворян школу, где обучали грамоте, арифметике и танцам. Последнее искусство считалось в то время едва ли не самым полезным и, может быть, действительно имело немалое воспитательное значение, заменяя собой более грубые, часто дикие развлечения недорослей.

Немалой заботой для Державина было также устройство театра в городе. Гудович определил ему тысячу рублей ассигнациями на устройство и столько же ежегодно на содержание. В доме своем давал он любительские спектакли и поставил "Недоросля".

Новый губернатор зажил на широкую ногу и сделал дом свой центром местного дворянства. Львов в письмах к поэту-губернатору удивлялся его расточительности и осведомлялся об источнике расходов, зная "невеликие" средства Державина.

Поле деятельности открывалось обширное. Суды, губернские тюрьмы, дороги, казенные сборы — все находилось в первобытном состоянии, или же, подобно училищам и многим другим учреждениям, введенным указами, числилось только на бумаге. Ужасное состояние тюрем вынудило Державина принять немедленно кой-какие меры. Описание мест заключения в его записке не лишено картинности, вызывающей ужас. Замечания Державина о мерах по ускорению производства дел и о характере правосудия заслуживали бы внимания современников. Представляя рапорт о несправедливом решении одного дела, Державин говорит, между прочим: "Замечаю я, что обвиняются здесь всегда малые чины, а большие, как из дел сих увидеть изволите, оправдываются".

Немалую заботу для губернатора составляло с самого начала приискание приказных служителей, секретарей и копиистов. Общим пороком всей этой мелкой сошки, какую только можно было раздобыть в Москве, являлось пьянство и, само собой, взяточничество. Но с последним охотно мирились.

Трудно было найти исполнителей закона, но на поверку оказывалось, что еще труднее найти самые законы в печатном виде. О присылке их Державин тщетно просил одного московского приятеля и родственника. Последний мог выслать только адмиралтейский регламент и полковничью инструкцию, объясняя при этом, что других законов в продаже не отыскалось, а так как они более не печатаются, то и впредь не предвидится исполнить его желание.

Одною из мер, принятых Державиным для сокращения производства дел, было учреждение в Тамбове типографии.

Если трудно было найти приличных канцелярских служителей, то и наборщиков — не менее того. Державин обратился за содействием к типографской компании и вступил таким образом в переписку с Новиковым. Последний, конечно, охотно принял участие в излюбленном им деле и помог Державину приобрести все нужное. Зимним путем предметы были пересланы в Тамбов, и в начале 1788 года типография открыла свою деятельность. В типографии стали печататься сенатские указы, публикации, сведения о ценах на хлеб и так далее. Для собирания материалов учрежден был особый стол. Статьи, подлежавшие оглашению, печатались по субботам и воскресеньям, посылались городничему и в нижний земский суд для всеобщего сведения, а затем прибивались к стенам в церквах, на базарах и ярмарках. Таким образом, заведено было нечто вроде будущих губернских ведомостей, официально установленных в царствование Николая. Кроме официальных бумаг в тамбовской типографии стали печататься и "литературные труды" тамбовских дам — переводы романов.

Мысль о типографии принадлежала лично Державину; открытие же народных училищ являлось исполнением "начертаний" Екатерины. Известно, что она много рассуждала о мерах по образованию народа, переписывалась об этом с энциклопедистами и германскими учеными, беседовала с императором австрийским и выписывала сведущих иностранцев для совещаний и разработки плана.

В "Учреждении о губерниях", обнародованном 7 ноября 1775 года, "попечение об установлении и прочном основании народных школ" возложено было на вновь образованные приказы общественного призрения. Они обязаны были заводить училища сначала во всех городах, а потом и в многолюдных селениях для всех, кто добровольно пожелает учиться.

Но при совершенном недостатке учителей и учебных пособий от названных приказов в первое время нельзя было ожидать успешной деятельности.

В Тамбове, как и по всей Руси, не было учебных заведений, кроме жалкой гарнизонной школы и духовной семинарии. По указу Екатерины, данному в Царском Селе на имя Гудовича, открытие училищ в наместничестве Рязанском и Тамбовском должно было совершиться, как и в прочих губерниях, 22 сентября, в день коронации государыни. Гудович поспешил, конечно, передать распоряжение Державину, поручая ему приготовить училищный дом и отписать о том же городничим городов Козлова и Лебедяни.

Званием директора всех училищ заранее облечен был в Петербурге известный Козодавлев. Он отправил к Державину двух учителей с письмами. "Вручители сего, — писал он, — суть люди, имеющие под руководством вашего превосходительства распространять просвещение в Тамбовской губернии"; далее Козодавлев серьезно излагает план и организацию предполагаемых училищ. В Тамбове, по крайней мере, все состоялось, как по писаному. Правда, училищный дом представлял собой негодную развалину, великодушно уступленную местным богатым откупщиком купцом Ионою Бородиным за 300 рублей в год. Материалов для исправления дома тоже не было, но казенная палата выручила губернатора, отпустив заимообразно доски, кирпич и известь. В три недели все было готово. Не было только учителей и учеников. Последних взяли тоже "заимообразно" — из гарнизонной школы.

Открытие произошло торжественно, при пушечной пальбе.

В честь открытия училища губернатор устроил у себя театральное представление. Избрана была с нравоучительной целью комедия "Так и должно" Веревкина, направленная против подьячих. Ей предшествовал пролог, написанный Державиным, аллегорического содержания. Дремучий лес означал малообразованное дворянство; просвещение являлось в виде Гения; Талия и Мельпомена олицетворяли театр. Гений приглашает их на помощь делу Петра и Екатерины.

Более или менее торжественно открыты были затем малые училища в других городах губернии: в Козлове, Шацке, Моршанске. Существование их ничем не было обеспечено. Местное общество не желало оказывать им поддержку и относилось прямо враждебно к делу. Несмотря на строгие и красноречивые внушения Державина смотрителям и городским головам "прилагать всевозможное старание о развитии заведений на основании городового положения", учителя не получали жалованья, а купцы и мещане не отдавали детей. Мало-помалу одни училища были закрыты, другие как-то сами собой исчезли, и вся блестящая феерия потонула в густом мраке далеко не аллегорического леса; энергия Державина получила, однако, воздаяние. Граф А.Р. Воронцов и сенатор A.B. Нарышкин получили назначение ревизовать губернии, в том числе и Тамбовскую. Здесь они остались довольны всем и в рапорте Екатерине писали, что попечение и прилежание правителя губернии Державина делает ему честь. "Живо и сердечно порадовался я, — пишет Державину петербургский приятель Васильев, — что Вы так удачно сенаторов спустили". Впрочем, граф Воронцов еще из столицы писал Державину о ревизии, обещая из Рязани точно уведомить о времени прибытия в Тамбов и предлагая приготовить присутственные места для освидетельствования.

Между тем на мирные отношения Державина к Гудовичу стали набегать тени. Возникли несогласия. В то же время в Петербурге стали ходить слухи о "крутых" мерах Державина в известных случаях, пристрастии и произволе.

Особенно повредило ему дело капитана Сатина. По просьбе некоторых заинтересованных лиц Державин стал "чинить" розыски, превышая свою власть, и определил взять имение жены Сатина в опеку на основании не свидетельских даже показаний о Сатине, а только сдержанности их, находя, что "молчание выражает больше, нежели все разговоры".

При всем расположении к Державину даже граф Воронцов не мог одобрить его распоряжений и на этот раз на просьбу принять его сторону ответил письмом, напоминающим наставление, данное некогда неугомонному поэту графом Паниным. Воронцов, выражаясь очень мягко, замечает, что меры Державина невольно заставляют подозревать его в пристрастии к одной стороне, не говоря уже о том, что совершенно не входят в компетенцию губернатора, и "если во внутреннее хозяйство и подробности сожития мужа с женой будут таким образом начальники вмешиваться, то выйдут произвольные инквизиции, отнюдь не сходные с образом мыслей государыни". Далее, манифест ее истолкован превратно: молчание свидетелей может служить к оправданию, а не к обвинению. Наконец поведением Державина нарушается личная безопасность и спокойствие каждого. Граф Воронцов выражает дружески свое удовольствие в том, что Гудович остановил решение Державина, так как он сам, в случае, если бы дело дошло до Петербурга, должен был бы ходатайствовать против Державина, конечно, не лично для Сатина, но "дабы упредить, чтобы впредь правления, губернаторы и генерал-губернаторы не присваивали себе того, что им не дано".

К этому делу присоединились другие неприятности того же рода и личные счеты Державина с людьми, близкими к Гудовичу. Наконец, надеясь на покровительство всемощного Потемкина, Державин распорядился выдать комиссионеру его по закупке провианта для армии значительную сумму из казенной палаты, не спросив согласия Гудовича, и в ответ на отказ палаты (за неимением средств) произвел ревизию, опять превысив свою власть и вторгаясь в область ведения одного наместника. Мера эта вызвала удивление и негодование самого Гудовича. Примирение становилось невозможным.

Обе стороны обратились в Сенат: Державин — с рапортом о найденных им беспорядках и упущениях; палата — с жалобой на притеснение со стороны губернатора.

Гудович между тем частным образом писал Воронцову, прося избавить его от ретивого сослуживца, который, пишет он, "вступил с рапортом в Сенат мимо меня, переписывается с другими губерниями и вошел в мою должность, как бы меня и не было".

Любопытно, что Сенат еще до получения объяснений Гудовича нашел, что Державин самовластно распорядился такими доходами, которые без разрешения генерал-прокурора запрещено было расходовать, и в указе Сената определено сделать выговор Державину, о чем тогда же сообщено наместнику. Сенат оставил без внимания довольно странное объяснение Державина, считавшего действия свои будто бы необходимыми для спасения армии Потемкина и, следовательно, отечества от гибели. Даже друзья Державина не одобряли его поведения. Васильев писал ему: "не выдавала казенная палата денег, она бы и отвечала" и т.д. Тем более некстати была ревизия без явных причин к подозрению, "а когда его нет, то каково же целую палату бесчестить?"

В довершение бедствий Державина жена его поссорилась с женой председателя палаты, толкнула ее будто бы опахалом, и дело раздуто было, насколько возможно, местными сплетнями. Враждебная губернатору партия воспользовалась этим. Составилось целое совещание, и подана была письменная жалоба самой императрице. Стали винить Державина и в лихоимстве.

Со своей стороны он просил позволения явиться в Петербург для личного оправдания и разослал письма Потемкину, Воронцову, Безбородко и всем своим друзьям и покровителям. Между тем во время пребывания Гудовича в Тамбове Державин, взамен прежних любезностей, выказал такую запальчивость и раздражение, что Гудович в своем рапорте Сенату жаловался на нарушение губернатором тишины и спокойствия. В ответ на требование от него Сенатом объяснений Державин, не объявляя этого указа в правлении, приказал секретарям изготовить справки обо всех этих обстоятельствах будто бы по другой надобности. Справки были представлены, и Державин предъявил их Сенату, но Гудович, узнав обо всем, доносил Сенату и просил немедленно отрешить губернатора от должности за подобные противозаконные поступки. Друзья Державина приходили в отчаянье, видя, что он вредит себе и делает невозможным держать его сторону. Сенат действительно представил императрице мнение об отрешении Державина от должности и предании суду.

С этой минуты Гудович, находясь в Тамбове, игнорировал Державина, не давая ему, однако, поводов к ссоре, подобно Тутолмину. Наконец именным указом Державин отдан был под суд, и велено было обязать его подпиской о невыезде из Москвы до окончания дела.

Державин явился в Москву, не теряя присутствия духа. Главной его заботой теперь было добиться личной аудиенции у императрицы. Это удалось ему в конце концов, вероятно, благодаря Потемкину. Влиянию последнего обязан, по-видимому, Державин и снисходительностью Сената. Все заключения были ему благоприятны. Правда, поведение Державина Сенат признавал оскорбительным для Гудовича, но так как, согласно просьбе последнего, губернатор был уже отрешен от должности, то Гудович и мог этим удовлетвориться. Кроме личных счетов, по мнению Сената, действия Державина не принесли вреда ни частным лицам, ни казенному интересу, а потому Сенат предает все дело всемилостивейшему благоволению императрицы. Уменье Державина пользоваться лицами и обстоятельствами взяло перевес надо всем, и самонадеянность его была так велика, что он же жаловался на это решение Сената, признававшее его все-таки оскорбителем Гудовича.

В Петербурге ждал Державина полный успех. Екатерина одобрила доклад Сената, велела секретарю подать себе оду "Фелица". "Приказано сказать Державину, — пишет в дневнике своем Храповицкий, — что доклад и просьба его читаны, и что Ее Величеству трудно обвинить автора оды к Фелице: cela le consolera (это его утешит). Донес о благодарности Державина, — on peut lui trouver une place (можно найти ему место)". Несколько дней спустя Державин представлялся Екатерине в Царском Селе; она приняла его милостиво, дала поцеловать руку и оставила к обеду. Державин уверяет даже, будто она сказала при этом окружающим: "Это мой собственный автор, которого притесняли". Недовольный, однако, неопределенностью положения, он написал ей письмо, в котором обращался с просьбой о назначении ему жалованья впредь до определения на службу и, кроме того, испрашивал аудиенции для объяснения по делам губернии. Екатерина исполнила то и другое.

Державин повез в Царское всю переписку по делу с Гудовичем, но, к счастью, догадался оставить ее в соседней комнате, входя в кабинет. Государыня, дав ему поцеловать руку, спросила: "какую он имеет до нее нужду". Он отвечал, что желает благодарить ее за оказанное ему правосудие и объяснить свою невинность.

— Но не имеете ли вы в нраве чего-нибудь строптивого, что ни с кем не уживаетесь? — спрашивала Екатерина.

— Я начал службу простым солдатом и сам собою возвысился и т.д.

— Но отчего же вы не поладили с Тутолминым?

— Он издал свои законы, а я привык исполнять только ваши.

— Отчего вы разошлись с Вяземским?

— Ему не понравилась моя ода Фелице, он начал осмеивать и притеснять меня.

— А какая причина вашей ссоры с Гудовичем?

— Он не соблюдал ваших интересов, в доказательство могу представить целую книгу.

— Хорошо, — сказала она, — после.

По свидетельству Храповицкого, Екатерина так отозвалась потом об этом разговоре: "Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог удержаться; надобно искать причины в себе самом. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. Он, кажется, не очень мной остался доволен". Жалованье велено было ему выдавать, но места ждать пришлось ему около двух с половиною лет.

Старые счеты Державина по службе этим еще не вполне кончились. На него наложен был штраф в 17 тысяч рублей за то, что он подверг аресту имение купца Бородина. Державин всех старался уверить, что в Сенате не могут быть к нему справедливы, и просил императрицу снять с него арест помимо Сената. Не дождавшись решения, он подал новую просьбу Екатерине: так как в Сенате дело будет докладываться по "неизвестной ему записке", то для наблюдения, все ли изложено, дозволить ему присутствовать в Сенате при слушании дела и к нему руку приложить. На подлинной просьбе, напоминающей наивностью сказку о золотой рыбке, отмечено: "отказано 2 ноября 1789 года". Взыскание с Державина, по-видимому, было сложено своим чередом.

Два с половиною года Державин, по его выражению, "шатался по площади, проживая в Петербурге без всякого дела". В это время он написал "Водопад" и еще несколько крупных и много мелких стихотворений, не считая, очевидно, "делом" литературный труд. Понятно, почему и на стихах его лежит печать исканий и ласкательства. В одном из первых стихотворений этого периода ("Праведный судья") поэт излагает свой символ веры как гражданина: сторониться дурных людей и врагов, исполнять честно долг и т.п. В этом и других стихотворениях Державин не столько следовал лирическим порывам души, сколько искал случая обратить на себя и свои гражданские идеалы внимание высших лиц. Потому, вероятно, написав оду "Философы, пьяный и трезвый", где идеалом благополучия названы не богатство, слава и чины, а здоровье, спокойствие и умеренное довольство, Державин поясняет, что ода эта написана без всякой цели.

Сатирическое осмеяние личных врагов чаще всего оживляло его лиру. Влекомый от поэзии службой и распрями, он еще в Петрозаводске сочинил, однако, оду "Уповающему на свою силу", где вооружает небо на свою защиту и уничтожение Тутолмина. "Господь, — говорит он, — праведным дает покров, надменных власть уничтожает и грешных низвергает в ров". Впоследствии прибавлена сюда виньетка; она изображает, как гром разбивает пирамиду, а пастух, сидя под деревом, спокойно смотрит на это зрелище. В оде "На счастье" — "от божеской десницы гудок гудит на тон скрыпицы" — явный намек на Гудовича, которого Державин называет в "Записках" человеком ума посредственного, но вознесенным счастьем. Счастье вообще уподобляется в этой оде воздушному шару тем, что падает, куда случится. Сравнение напрашивалось потому, что как раз незадолго перед тем сделан был первый публичный опыт воздухоплавания в Версале, — и вот, обращаясь к счастью, поэт говорит: "но ах! Как некая ты сфера, иль легкий шар Монгольфиера, блистая, в воздухе летишь". Под счастьем иначе разумел он случай. Известно, что выражение попасть в случай целый век еще оставалось в силе, означая успех фаворита и его клевретов. Счастье может и "раба творить владыкой мира". В пояснение шуточного тона оды поэт поставил в заглавии слова: "писано на маслянице". По обыкновению, у Державина философская тема переплетена с сатирическими выходками и политическими намеками. Кстати поэт возносит Потемкина:

В те дни, как всюду скороходом
Пред русским ты бежишь народом
И лавры рвешь ему зимой, (намек на взятие Очакова зимой)
Стамбулу бороду ерошишь,
На Тавре едешь чехардой, (завоевание Крыма)
Задать Стокгольму перцу хочешь,
Берлину фабришь ты усы,
А Темзу в фижмы наряжаешь,
Хохол Варшаве раздуваешь,
Коптишь голландцам колбасы и т.д.

Екатерине и другим особам были вполне понятны эти намеки, и их умели ценить в то время. Моды и нравы также нашли здесь шуточное изображение, иногда как отголосок сочинений самой Екатерины. Поэт не совсем доволен модным подражанием иностранцам, "вкусы и нравы распестрились, — говорит он, — весь мир стал полосатый фрак".

Главной темой остается, однако, счастье, или случай, и рисунок изображает, как счастье едет по воздуху на мыльном пузыре и машет волшебной ширинкой [Полотнище, отрезок цельной ткани, фата, плат, платок (Словарь В. Даля).].

На второй год "безделья" Державина случай помог ему обратить на себя внимание. Подвиг взятия Измаила затмил даже Очаков. Ода имела огромный успех. Державин получил от императрицы табакерку, осыпанную бриллиантами, ценою в две тысячи рублей и, по словам его, был принимаем при дворе еще милостивее. Государыня, увидев его в первый раз по напечатании сочинения, подошла к нему с улыбкой и сказала: "Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна".

Картинка, нарисованная впоследствии Олениным к этой оде, представляла огнедышащий Везувий, против которого идет бесстрашно с примкнутым штыком русский гренадер, оставляя за спиной поваленные им геркулесовы столпы. Картинка эта пропала в Англии, когда Державин думал заказать там гравировку, и поэт предполагает, что там ее уничтожили "из зависти к славе российской". Любопытно, что в оде после описания торжества победы высказывается мечта о вечном мире и сомнении в возможности последнего. В самом деле, незадолго перед появлением оды явилось сочинение Сен-Пьера, предлагавшее проект всеобщего разоружения, и сочинение это переведено было на русский язык в стане Потемкина перед Очаковым. Но идея эта мало отвечала честолюбивым замыслам Екатерины.

Оды Державина создали ему крупную известность, которая превратилась в настоящую славу с появлением "Водопада". После описанного нами блестящего праздника в 1791 году, воспетого Державиным, Потемкин оставил Петербург, чтобы больше сюда не вернуться. На берегах Прута его ожидала смерть. Весть о ней внушила Державину одно из самых оригинальных и смелых его произведений. Белинский, называя эту оду одним из блистательнейших произведений поэта, заметил, однако, что в формировании концепции ее участвовала не одна фантазия, но и холодный рассудок. Доказательства тому всякий сам найдет в ее длинноте и риторичности.

Многие стали искать знакомства с поэтом; в числе их — Дмитриев, а затем и Карамзин. Первый рассказывает, что сперва только с чувством глубокого удовольствия и уважения смотрел на него издали во дворце. Вскоре посчастливилось ему свести знакомство через Львова. Еще непризнанный поэт в сопровождении Львова отправился наконец по приглашению самого Державина, с которым хотел и робел познакомиться, к нему на дом.

"Мы застали, — говорит он, — хозяина и хозяйку в авторовом кабинете: в колпаке и атласном голубом халате, он что-то писал на высоком налое; а она, в утреннем белом платье, сидела в креслах посреди комнаты, и парикмахер завивал ей волосы. Добросердечный вид и приветливость обоих с первых слов ободрили меня. Поговорив несколько минут о словесности, о войне и пр., я хотел, соблюдая приличие, откланяться, но оба они стали унимать меня к обеду. После кофия я опять поднялся и еще упрошен был до чая. Таким образом с первого посещения я просидел у них весь день, а через две недели уже сделался коротким знакомцем в доме. И с того времени редко проходил день, чтоб я не виделся с этой любезной и незабвенной четой".

Дружба между ними установилась на всю жизнь.

Карамзин познакомился с Державиным после возвращения своего из-за границы; он ехал в Москву с мыслью основать журнал и радовался полученному от "певца мудрой Фелицы" согласию принять участие в издании. Державин в самом деле стал одним из самых усердных сотрудников возникшего "Московского журнала". "Водопад" Карамзину не удалось напечатать. Ода была окончена не раньше 1794 года. До тех пор она, по свидетельству Болотова, "носилась в народе" рукописною.

Благосклонность Потемкина не могла приблизить Державина к Екатерине. Последний успел кстати заручиться милостью нового фаворита Платона Зубова. О сближении этом он рассказывает "с простодушием, которое делает честь его правдивости". Несколько раз, говорит он, придворные лакеи не допускали его до молодого счастливца, и ему не оставалось другого средства победить препятствия, как "прибегнуть к своему таланту". Средство оказалось действительным. Это было длиннейшее из всех его лирических произведений — "Изображение Фелицы", рукопись была представлена Зубову ко дню коронации. Государыня, прочитав ее, приказала любимцу "пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать в свою беседу". С этого времени Державин часто стал бывать у Зубова, и одна эта близость обеспечивала ему вес при дворе и в глазах общества. Неизвестно, насколько Зубов интересовался литературой, но интимная близость к Екатерине обязывала его пристраститься к ней. Екатерина писала Гримму: "Хотите ли знать, чем мы прошлое лето в часы досуга занимались с Зубовым в Царском Селе, при громе пушек? мы переводили по-русски том Плутарха. Это доставляло нам счастие и спокойствие посреди шума; он кроме того читал Полибия".

Державина, однако, не удовлетворяло его положение при дворе. Он искал прямого назначения. Императрица, по-видимому, ни на чем не могла остановиться, зная его неуживчивый характер.

Удачная мысль осенила было голову княгини Дашковой. Она советовала Екатерине взять Державина "для описания славных дел ее царствования". Но так как княгиня шумно разглашала свою мысль, то это, вероятно, и помешало его определению.

Однако певец Фелицы не мог остаться без награды. Ода яркими красками изображала ее деяния, мудрость и даже самоотвержение. Для спасения людей, говорит наш поэт, императрица бесстрашно принимает яд. Державин сам заметил, что без пояснений многие его не поймут. Обращаясь к этим пояснениям, мы узнаем, что поэт разумел здесь отважный опыт государыни по прививке оспы. В самом деле, Екатерина выписала из Англии врача, который привил в первый раз в России оспу ей и наследнику престола. Затем "во всех губерниях были устроены оспенные дома". Судя, впрочем, по успеху в открытии школ, едва ли много было там работы. Во всяком случае почин был сделан действительно ею.

Некоторое время Зубов, однако, мало обращал внимания на Державина, давая ему иногда только отдельные поручения. Между прочим, Державин должен был однажды изложить свои соображения о том, как бы без отягощения народа увеличить государственные доходы (!).

По-видимому, фаворит задумал отличиться перед монархиней особой государственной заслугой при помощи практичного поэта.

Наконец Державину дано было поручение, в котором он мог видеть знак доверия Екатерины. Ему предстояло рассмотреть претензии венецианского посланника Моцениго к придворному банкиру Сутерланду. В то же время пришло известие о смерти Потемкина, а вскоре затем, 13 декабря 1791 года, последовал указ Сенату: "Всемилостивейше повелеваем д. с. с. Гавриилу Державину быть при нас у принятия прошений".

Таким образом не только исполнилось желание Державина иметь прочное служебное положение, но он стал одним из ближайших лиц к Екатерине, ее личным секретарем.

"Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях и поныне многие что читают, того не понимают", — так исповедовался маститый поэт на склоне лет, в царствование внука Екатерины.

Следуя завету Екатерины, его сатира никогда не была бичующей. С другой стороны, Державин до конца жизни не был политиком и не приноровился к роли царедворца, несмотря на все старание к тому. Помехой становились отчасти природные, отчасти приобретенные свойства характера: заносчивость и грубоватая наивность солдата, хотя и в лучшем смысле этого слова.

В два года статс-секретарства он успел надоесть Екатерине и перессориться с друзьями и покровителями: с Дашковой, Безбородко и другими. Он не щадит их и в "Записках" своих, выдавая при этом только свою неправоту.

Не любовь к правде, но недостаток чувства такта и меры вызвали скоро охлаждение к нему Екатерины. "Он со всяким вздором ко мне лезет", — жаловалась она вскоре после его назначения. Как по своему делу с Гудовичем, так теперь по каждому порученному ему делу он являлся с кипой документов; "целая шеренга гайдуков и лакеев вносила за ним в кабинет государыни превеликие кипы бумаги". Можно ли удивляться, если Екатерина иногда отсылала его, теряя терпение, и однажды, в скверную погоду, велела сказать ему: "Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит".

"Часто случалось, — говорит он, — что она рассердится и выгонит его от себя, а он надуется, дает себе слово быть осторожным, ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, она тотчас приметит, что он сердит: зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. Однажды случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: "Боже мой! кто может устоять против этой женщины? Государыня, — Вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву ничего с Вами не говорить; но Вы, против воли моей, делаете со мной, что хотите". Она засмеялась и сказала: "неужто это правда?" В различных вариантах, однако согласно, современники утверждают, что Державин при докладах бранился, а однажды схватил государыню за платье, причем она позвала из соседней комнаты Попова и сказала ему: "Побудь здесь, Василий Степанович, а то этот господин много дает воли рукам своим". Он сам не отрицает, что, несмотря на запальчивость его, Екатерина, поссорясь, на другой день принимала его милостиво, извинялась, говоря: "Ты и сам горяч, все споришь со мной". Так было, когда по делу о банкротстве Сутерланда Державин докладывал о громадных долгах вельмож придворному банкиру. Потемкин взял 800 тысяч. Екатерина приказала принять на счет казначейства, извиняя его тем, что "многие надобности имел по службе и нередко издерживал свои деньги" (!). Когда же дошло до великого князя Павла Петровича, которого Екатерина, как известно, не любила, и она стала жаловаться, говоря: "Не знаю, что с ним делать?", то Державин, к чести его, если только он верно передает событие, молчал и на повторенный вопрос ответил, что наследника с императрицей судить не может. Она вспыхнула и закричала: "Поди вон!" Державин вышел и прибег к защите Зубова. Екатерина на другой день выслушала доклад до конца, дала резолюцию, и тем дело кончилось.

Охлаждение, однако, было неизбежно. Разбалованная всесветным поклонением, Екатерина, конечно, ожидала от своего секретаря новых посвященных ей поэм, а лира Державина заупрямилась. Он говорит, что императрица сама побуждала его писать в этом роде; он же, с одной стороны, предался слишком горячо делам, а с другой, видя несправедливости, не имел охоты, а если писал, то с примесью нравоучения. Несколько раз он все же принимался, запираясь дома, но ничего не мог написать, "не быв возбужден каким-либо патриотическим, славным подвигом". Странным образом противоречит последнему надпись к портрету Екатерины в 1791 году:

Вселенну Слава пролетая,
Велит решать вопрос векам:
"По имени она вторая,
Но кто же первый по делам?"

Разгадка лежит отчасти в личном неудовольствии поэта.

Доклады его случались все реже и реже. Через руки его проходили дела о неважных предметах, доклады более серьезные поручались другим секретарям, тогда как он с назначением своим думал соединить первую роль и руководить даже Сенатом.

Наконец косвенным путем Державин устроил так, что императрице было предложено ходатайство о пожаловании ему Владимира второго класса; но безуспешно: "Он должен быть доволен мною, что из-под суда взят в секретари, — отвечала Екатерина, — а орден без заслуг не дается". Зная характер Державина, трудно было ожидать от него после этого хвалебных произведений, тем более что Владимир второго класса составлял его заветную мечту и он считал себя обойденным, не получив желаемой награды за губернаторство в Тамбове.

Решено было наконец пожаловать Державина в сенаторы с определением на его место в секретари Трощинского. Указ состоялся во время празднования Ясского мира, причем пожалован ему и давно желанный орден. После того он еще несколько раз докладывал императрице, но только по делам, которых не успел кончить.

Хотя Державин и не совсем был доволен новым званием, он просил Зубова выразить императрице благодарность за назначение. Екатерина не прочь была ограничить сферу ведения Сената, предоставляя себе решение дел, и с этою целью звание сенатора давалось часто незначительным лицам. Здесь источник слов Державина в оде "Вельможа":

Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами:
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.

Поэт решил заставить уважать себя в этом звании сенатора, заставить себя слушать, и свое усердие простер до того, что в самые праздники ездил в Сенат, прочитывал бумаги, делал на них замечания и пр., во всевозможной форме выказывая "правдолюбие" и неугомонную ретивость. Вскоре благодаря Зубову он получил еще должность президента коммерц-коллегии. Она, как и прочие коллегии, была накануне уничтожения, и пост удовлетворял не столько честолюбию, сколько материальному обеспечению. Державин и здесь не стерпел, вошел в роль сановника и вызвал скоро Высочайшее повеление: "в дела петербургской таможни не мешаться".

Огорченный неудачами поэт решился подать просьбу об увольнении на два года, не без мысли, однако, "наказать" императрицу своим удалением от дел. Екатерина ответила, что "отставить его немудрено, однако прежде пусть кончит новый тариф, а падение его оттого, что начал присваивать себе власть, не ему принадлежащую".

Неудовольствие поэта скоро должно было замолкнуть.

В январе 1793 года пришло известие из Парижа о казни Людовика XVI. Весть произвела сильное впечатление. Екатерина слегла в постель, была больна и печальна. Державин отозвался одой "Колесница". Франция — "вертеп убийства преужасна", он зрит на ней руку разгневанных небес. Обращаясь к ней, он говорит:

От философов просвещенья,
От липшей царской доброты
Ты пала в хаос развращенья
И в бездну вечной срамоты. (!)
Любопытно примечание его к оде:

"Не было бы удивительно, если бы несчастие французов произошло от софистов или суемудрых писателей, а также от поступков злобного государя; но когда народ был просвещен истинным просвещеньем и правительство было кроткое (!), то загадка сия принадлежит к разрешению глубокомысленных политиков".

По случаю назначения Румянцева главнокомандующим в действиях против Польши Державин, прибегая к одному из обычных приемов, переделывает одно из своих старых стихотворений в новое. Так явилась ода "Вельможа". В ней есть типичные черты быта и лиц екатерининского века, но уже Белинский заметил, что даже все сочинения Державина, вместе взятые, далеко не выражают в такой полноте и так рельефно русский XVIII век, как превосходное стихотворение Пушкина "К вельможе", этот портрет вельможи старого времени — дивная реставрация по руинам первоначального вида здания.

В конце царствования Екатерины поэт едва не подвергся действительным неприятностям за оду "Властителям и судиям", включенную им в тетрадь стихотворений, поднесенную государыне в 1795 году. Это переложение псалма Давида. Стихотворение напоминает земным владыкам о правде, но в то же время велит народам почитать их избранным от Бога и повиноваться. Однако слова: "неправда потрясает троны" и некоторые другие позволили врагам Державина внушить Екатерине, напуганной террором, что тот же самый псалом был переложен якобинцами и пет на парижских улицах. Екатерина стала выказывать к поэту холодность. Шепотом говорили, что велено даже допросить его; в то время уже действовала снова Тайная канцелярия со всем арсеналом и с Шешковским во главе. К счастью, Державин узнал обо всем вовремя. На обеде у графа А. И. Мусина-Пушкина один из гостей спросил его:

— Что ты, братец, пишешь за якобинские стихи?

— Царь Давид, — сказал Державин, — не был якобинцем.

Вслед за тем он написал записку под названием "Анекдот" и распространил при дворе. Здесь он рассказал легенду об Александре Македонском и его враче, применив ее к себе и Екатерине. Записка дошла до императрицы, произвела хорошее действие и спасла поэта.

Любопытно, что ода написана была давно, переделывалась несколько раз и, направленная сначала против некоторых лиц под влиянием личного неудовольствия, приняла в конце концов общий характер. Последняя строфа несомненно заключала в себе отголосок пугачевщины: знатные не внемлют... Грабежи, коварства, мучительства и бедных стон смущают, потрясают царства и в гибель повергают трон.

Приближение к Екатерине упрочило и славу поэта. В 1792 году был напечатан немецкий перевод "Видение Мурзы" придворного ученого и воспитателя Шторха. Ни один из живущих в то время поэтов не имел, по его мнению, столько шансов на бессмертие, как Державин.

Со своей стороны Державин не оставался в долгу перед отличавшими его и, громя пороки знатных анонимов, аккомпанировал концу екатерининского века, кладя на струны своей лиры имена Суворова, Зубова, Нарышкина, Орлова и других.

Лирическое творчество его при Екатерине завершилось написанием "Памятника". Искусно переделав оду Горация, поэт признал здесь свое значение и удачно определил черты своей поэзии. Оригинальность формы уничтожает упрек в подражательности:

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить...

Поэзия Державина, говорит Шевырев, это сама Россия екатерининского века, с чувством исполинского своего могущества, со своим торжеством и замыслами на Востоке, с европейскими нововведениями и с остатками старых предрассудков и поверий; это Россия пышная, роскошная, великолепная, убранная в азиатские жемчуга и камни, и еще полудикая, полуварварская, полуграмотная. Такова поэзия Державина во всех ее красотах и недостатках.

Обращаясь к Екатерине, поэт сказал сам о своей музе:

Под именем твоим громка она пребудет,
Ты славою, твоим я эхом буду жить.
В могиле буду я, но буду говорить...

Пророчество это осуществилось. Поэзия Державина в лучших ее проявлениях есть отражение царствования Екатерины и памятник ему.