С.А. Никифорова. «Славянские представления о смерти в поэзии Г.Р. Державина»

Представления о жизни и смерти в творчестве любого художника, с одной стороны, во многом индивидуальны, а с другой — сформированы под влиянием этнокультурных идей: философских воззрений, распространенных, популярных в тот или иной период, господствующего вероучения. XVIII век, ставший во многом переломным именно для мировоззрения русского человека, рождает особый взгляд на проблему смерти.

Представления о смерти в поэзии Г.Р. Державина, на наш взгляд, отражают эклектичность мироотношения человека того времени: элементы традиционно славянской, а затем христианской концептуализации смерти/Смерти органично сочетаются с элементами античной культуры. Так, возможно, рождается неотъемлемая составляющая особого, российского, типа мышления, соединившего несоединимое — Восток и Запад.

Наиболее показательным для отражения взглядов поэта о смерти стало программное стихотворение «На смерть князя Мещерского» (1779). В тексте находим лексему «Смерть-1» и ряд лексем, характеризующих объем значения лексемы «Смерть-2», репрезентирующие мировидение автора.

1. В энциклопедическом словаре «Славянская мифология» читаем: «Персонифицированная смерть в виде костлявой и безобразной старухи с косой является героем многих народных рассказов, быличек и сказок» [Славянская 2002: 438]. Так, славянское представление о Смерти как о персонифицированном существе проявляется у Г.Р. Державина в лексеме «Смерть-1», наделенной рядом действий, свойственных живому существу: она «зубами скрежещет»; размахивая «косой» («блещет»), «сечет дни»; «глотает царства»; «все разит»; «звезды ею сокрушатся», «солнца ею потушатся», «мирам она грозит»; «похищает жизнь»; «постигает человека», настигает любую «тварь» («никая тварь не убегает»); «на всех глядит» «и точит лезвие косы». Однако в стихотворении остается неясным пол этого существа: согласование прилагательных в тексте с существительным (местоимением) женского рода позволяет лишь гипотетически, учитывая известную тенденцию соответствия рода существительного и пола называемого лица, говорить о существе женского пола.

Облик и действия Смерти-1, рисуемые Г.Р. Державиным, — «зубы» и «когти», погоня за «тварью» — возвращают нас к образу зверя, сопрягая Смерть-1 и демона, так как «само по себе «звериное начало» прямо связано с «демоническим» [Неклюдов 1998: 128]. Смерть-1 молчит (критерий «владение/невладение речью» — ср. чеш. mluvi' jako kdyz(ma' smrt na jazyku), автор ничего не говорит о ее одежде (критерий «наличие/отсутствие одежды»), что также приближает нас к мифологическому звериному/демоническому мотиву.

Поэтом присваиваются Смерти-1 атрибуты, традиционно характеризующие человека, — она «алчна», безжалостна («без жалости»), «бледна» (ср. рус. бледный как смерть, чеш. by't bledy'/bi'ly' jako smrt). Олицетворение подчеркивается и прямым сравнением — «как тать». Конечно, утверждение о собственно славянском происхождении ассоциации со смертью образа безобразной старухи может быть оспорено: образ старухи-смерти или скелета с косой — хозяйки преисподней — мы находим и в европейской мифологической традиции [Мифы 1991, 2: 457].

Безусловно интересен различный характер действий Смерти-1 в тексте Г.Р. Державина: если предвкушение жертвы заставляет ее только «глядеть», «сечь дни» и «скрежетать зубами», то момент умирания живого, торжества Смерти-1 связан с активным действием: «глотать», «разить», «сокрушать», «потушать» (впрочем, ср. также и «сечет дни», «блещет косой», вероятно размахивая ею).

Показательно, что основное действие, приписываемое Смерти-1 автором, «глядеть» (см. анафорическое употребление этого глагола в стихотворении) в славянском мифологическом мировоззрении значимо, символично и связано, в том числе, с похоронным обрядом. «Взгляд осмысляется как материальный контакт..., устанавливающий магическую связь между человеком и явлением природы...» [Славянская 2002: 438] — взгляд становился способом сопряжения миров (ср. вновь в «Приглашении к обеду», 1795: «И смерть к нам смотрит чрез забор»): ср. рус. смотреть смерти в лицо, чеш. hlede(t smrti v tva'r(.

В стихотворении «К первому соседу» (1780) Г.Р. Державин вернется к образу Смерти-1, но славянская старуха с косой превращается здесь в парку («парка дней твоих не косит»), римскую богиню судьбы (возможно, одну из трех — Морту). Очевиден контаминированный характер этого образа у Г.Р. Державина: коса не была предметом, характерным для описания римских богинь, прядущих и обрезающих нить жизни, это атрибут славянского образа смерти в руках античного божества.

2. Для славянского мировоззрения чрезвычайно важным становится понятие о вечности, и в первую очередь все же не христианской, а мифологической вечности. Представления о Смерти-2 (прекращение существования человека) в поэзии Г.Р. Державина неразрывно связаны с «вечным».

С одной стороны, Смерть-2 противопоставлена вечному, так как она прерывает линию времени жизни (ср. рус. быть верным до смерти, до смерти не забыть, чеш. ne(co si pamatovat do smrti, do smrti ne(co neude(lat): «не мнит лишь смертный умирать, И быть себя он вечным чает». С другой стороны, Смерть-2 — проводник в вечность: «в вечность льются дни и годы», «я в дверях вечности стою», где «дверь» эксплицирует вечность как пространство, а не время. Так, Г.Р. Державин воспроизводит две стороны восприятия вечности, известные в славянской культуре: вечность как «вечная молодость» и вечность как «вечная старость». Вечность-1 — 'жизненная сила, жизнь, длительность', Вечность-2 — 'вневременное бытие', связанное, скорее, с пространственными характеристиками, а не с временными [Степанов 2001: 826-830].

Для нас же становится интересным сопряжение державинской Вечности-2 с «хаосом» (состоянием добожественного мира, — бесконечным и пустым пространством, в греческой философии, однако, началом всякого бытия [Мифы 1991, 2: 579]: ср. «едва часы протечь успели, Хаоса в бездну улетели» — «в вечность льются дни и годы», «скользим мы бездны на краю» (где объемный, а точнее, безграничный характер хаоса-вечности подчеркивается лексемой «бездна»). Более того, именно в бездну канет дух (не душа!) человека: «Где ж он? — Он там. — Где там? — Не знаем».

Позднее в стихотворении «Бог» он напишет о «смертне бездне», противопоставленной Божественному, и иной вечности — Вечности-3, христианской, божественной, а значит, личностной («ты во мне сияешь величеством твоих доброт; во мне себя изображаешь» («Бог» 1784)): «хаоса бытность довременну Из бездн ты вечности воззвал, А вечность, прежде век рожденну, В себе самом ты основал» (там же).

Именно тогда появляется в стихах мотив божественного воскрешения и бессмертия «по делам»: «но вы бессмертны по делам» («Осень во время осады Очакова» 1788), «Воспой же бессмертие, лира! Восстану, восстану и я» («Ласточка» 1794), «Так! весь я не умру: и часть моя большая, от тлена убежав, по смерти станет жить» («Памятник», 1795), и, наконец, апофеоз бессмертия — державинский «Лебедь» (1804), где всевластная прежде Смерть-1 не властна над поэтом: «от тленна мира отделюсь, с душой бессмертною...», «не превращусь я в прах», «над мнимым мертвецом».

Таким образом, мифологическое восприятие смерти раннего Г.Р. Державина, соединяющего в своей поэзии славянский и античный миры, сменяется в его поэтическом мире христианским, противопоставляющим божественное бытие — смысл существования — и неактуальное, неважное небытие: теперь Смерть-2 — начало жизни («Ты... Конец с началом сопрягаешь и смертию живот даришь»), Смерть-2 перестала быть финальной точкой жизни в области живых, «смертну бездну» теперь «преходит бессмертно бытие», а «чрез смерть возвращаются, Отец! в бессмертие твое» («Бог», 1784).

Жизнь после Смерти-2 становится «парением в воздухе» («Лебедь» 1804), а не падением в «смертну бездну» (так лексемы «воздух»/«бездна» в поэтических контекстах Г.Р. Державина стали антонимами). Стихотворение «Бог» — своеобразное толкование библейской христианской идеи «смертию смерть попрал» — ярко иллюстрирует смену восприятия автором смерти в контексте христианского мировоззрения.

3. Славянская традиция смирения перед неизбежностью Смерти-2 [Славянская 2002: 437], предопределенностью ее самим актом рождения (тем самым противопоставляются рождение и Смерть-2 как два наиболее значимых момента существования человека) с удивительным постоянством фиксируется Г.Р. Державиным в стихотворении «На смерть князя Мещерского»: «Едва увидел я сей свет, Уже зубами смерть [Смерть-1 — С.Н.] скрежещет», «приемлем с жизнью смерть свою, На то, чтоб умереть, родимся», «благослови судеб удар», — и позднее в других стихах: «На свете жить нам время срочно» («К первому соседу», 1780), «И вы подобно так умрете, Как ваш последний раб умрет» («Властителям и судиям», 1780), «то вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы» («Река времен...», 1816).

Идея предопределенности, смирения, модифицированная христианством, в позднем стихотворении поэта приобретает несомненный трагический оттенок: время, связанное с Вечностью-1, «уносит дела людей», «топит в пропасти [читай — в бездне] забвенья...», все, чего минет эта судьба, окажется в жерле Вечности-2.

Литература

Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. — М., 1991.

Неклюдов С.Ю. Зоодемонизм // Слово и культура. — М., 1998. — С. 126—135.

Славянская мифология: Энциклопедический словарь. — М., 2002.

Степанов Ю. Константы: Словарь русской культуры. — М., 2001.