Н.И. Мищенчук. «Человек и обстоятельства в творчестве Гавриила Державина и Янки Купалы»

Мировое искусство прошло несколько стадий своего развития. «Преддетства», когда «пещерный человек учился рисовать», был полусознательной частицей окружающего мира. Подобную ситуацию остро почувствует и раскроет в стихотворении «Я жил...» (сборник «Дым жизни») малоизвестный, недооцененный критикой и литературоведением белорусский поэт Аркадий Морковка, где человек предстанет в окружении природы, как создатель миллионов чудес: «Стварыў мільёны дзіў // І сам дзіўлюся... Я жыў... Але нікому не малюся» [Мішчанчук 1998: 134]. Детства, период античности, когда человек постепенно становится создателем более значительных материальных и эстетических ценностей, осознаёт себя подчинённым обстоятельствам, их невольником, тем более что эти обстоятельства освящены божественным влиянием, поддержаны и усложнены вмешательством малопонятных светлых и тёмных сил. На этапе первейших (начальных) цивилизаций люди во многом были невольниками, рабами обстоятельств, неспособными в полной мере самореализоваться. Расцвет античной литературы, к примеру, засвидетельствовал глубокий водораздел между обстоятельствами и сознательным (в определённых рамках) субъектом, созревший конфликт между ними. Человек в этот период своей жизни ещё не стал той точкой, с которой начинается отсчёт многих вечных истин, не переместился в центр земных, а не то что космических, обстоятельств, не отверг идеи идолопоклонства, богоцентризма. Хотя в данном конкретном случае (с античной литературой) следует иметь в виду и примеры, свидетельствующие об исключениях в подобной концепции: античные авторы засвидетельствовали одновременно с поклонением сверхъестественным силам и процесс постепенного освобождения человека от них. Так, например, герои трагедий Эсхила, Софокла и Эврипида, поэм Гомера, понимая свою зависимость от обстоятельств, стремятся их превозмочь и самоутвердиться, оказываются способными на вызов обстоятельствам и сверхъестественным силам ради сохранения своей чести, личного выживания, «очеловечивания» человеческого рода на Земле (Прометей, Медея, Одиссей). Античное искусство, таким образом, показало человека в связях с природой, с божественными силами, ещё зависимым от них, но уже поднимающимся с коленей, и тем самым постепенно двигалось от богоцентризма к гомоцентризму, к признанию за человеком права жить по законам, им самим избранным и установленным, подсказанным собственным сознанием и совестью, которые в то время во многом зависели от принятого обществом этикета (Д.С. Лихачёв и его концепция древнерусской литературы).

Туго повязаны идеей «гомоцентризации» (термин условный — Н.М.) жизни и её художественного изображения и следующие за древними периоды цивилизации — ренессанса, классицизма и просвещения. Реализация её в то время продолжалась самое меньшее четыре столетия уже на новом витке самопознания человечества, сформированного научными открытиями Н. Коперника, М. Ломоносова, учением Н. Буало о законах словесного творчества и т.д.

Новая эпоха, дав в руки человечества относительно объективные законы познания, создала и соответствующую — гомоцентрическую концепцию понимания мира литературой и искусством в целом. Человек словно пробудился ото сна на земном просторе, населённом до этого Белобогом и Чёрнобогом, различными мифологическими существами, начал игру с жизнью, оказался в центре хоровода, где каждая вещь и каждое существо занимают отведённое им место. И это место стали определять уже не сверхнатуральные силы, а сам человек, который уразумел неслучайность своего существования и миссии своей не только на Земле, но и в Космосе. Мир — это «Не — Я» постепенно стал преобразовываться в мир — это «Я». Шаг за шагом, эволюционно. Но между этими полярными точками стояла ещё одна: мир — это «Как бы — Я» («Словно Я»).

Гавриил Державин — целая эпоха в словесном искусстве России. Он преодолел концепцию «недостаточности» «венца природы» — человека, свойственную предшественникам (В. Тредьяковский, А. Сумароков, из последователей его это, частично — Е. Боратынский, поэты-любомудры), поддержал и развил дальше ломоносовскую веру в человека и его возможности в земном и недостаточность в космическом («Вечернее размышление...», «Утреннее размышление...») масштабах. Концепция человека у Державина становится гомоцентрической в основе своей. Это особенно ощущается в философских одах («На смерть князя Мещерского», «Водопад», «Бог») и стихотворениях-раздумиях, рассуждениях «о времени и о себе», о быте, природе, человеческом окружении. В оде «Бог» звучат звонкие, разделённые на чёткие ритмодоли (мы имеем дело здесь, как нам думается, именно с дольником, которого не чуждался наш белорусский поэт. Янка Купала — гений национальной литературы, автор ряда гражданственно-пафосных произведений) строки, адресованные человеку после обращения к Богу, отдачи ему должного уважения:

Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!

      [Державин 1985: 54]

В процитированном отрывке важна для понимания державинской концепции личности, человека не только последняя строка, цитировавшаяся и цитирующаяся всеми, кто связан с изучением его творчества, но и предшествующие ей: «... цепь существ связал всех мной»; «Я связь миров повсюду сущих». Именно в них проявляется ядро гомоцентрической философии поэта: человек связывает воедино многочисленные явления — реальное и ирреальное, поддающиеся (вещи, смертные существа) и не поддающиеся (Бог, таинственное, недоступное) разуму, полярные точки жизни. Он (человек) — мост из прошлого в будущее, из царства света в царство теней и наоборот. В центре всего державинское «Я» как воплощение божественной воли. Однако заметим, что державинский Бог абстрактный, безличный, непостижимый умом, а Человек — индивидуализированный, конкретный, «контрастный», сильный и слабый, «бог и царь», «раб и червь». Известный литературовед Г.А. Гуковский ещё в 20-е годы XX столетия отмечал, что идея творчества Державина заключается не в раскрытии абстрактного идеала «разумного и прекрасного», а в изображении «личности», достижении «индивидуальной выразительности», постановке на первый план «личного начала» [Гуковский 1927: 183—201]. И действительно, всё в поэзии (и в прозе тоже) талантливого автора «работает» на самоутверждение личности, раскрытие черт её характера, философских взглядов на мир, Внешнее, общеабстрактное (что преобладало, например, у Сумарокова и Ломоносова) преломилось во внутреннем, личностном, предметно-реальном. И этим Державин велик и общечеловечен. Хотя, возможно, и не понимал силы подобного синтеза.

Стиль Державина зависит от эмоционального, толчкообразного «выплеска» энергии из сердца. Потому в нём преобладают контрастные настроения, сочетаются разноцветные краски, лирическое переживание редко развивается последовательно, часто прерывается, мысли перескакивают с одного предмета или явления на другие, обычная лексика сочетается с необычной; основу последней причём составляют неологизмы, укороченные (усечённые), видоизменённые слова: «небе в лазуре», «мечтавшимся», «раскошничать», «орлик крылы», «чешуятся реки златом». Прямой порядок слов в творчестве поэта на каждом шагу нарушается, становится главным, ведущим принципом стиля поэта, который, к тому же, «держится» на музыкальной основе: словно не слова, а целостная звуковая мелодия выливается из сердца поэта. Вот примеры подобной бессистемной, хаотичной расстановки слов: «Где чертог найду я правды? Где увижу солнце в тьме?» («Храповицкому»); «Полно быть в делах горячим, Буду лишь у правды гость» («К самому себе»). В стиле поэта и риторика, и яркая предметность, и неожиданная, смелая ассоциативная образность. Как в данном конкретном случае. В стихотворении «К музе» поэт описывает процесс рождения весенних цветов, стягивая в тугой узел общее и конкретное: «Смотри: в проталинах желтеют, Как звезды меж снегов, цветы»; «Сквозь мглу восходит злак челом»; «... роз кусты Смеются в люльках и алеют».

Белорусский поэт Янка Купала, рождённый на волне национального возрождения начала XX столетия, ещё в большей степени, чем русский предшественник, пережил ощущение освобождения человеческих сил от гнёта трагических обстоятельств. Он поставил в центр мира обычного человека: крестьянина, который обещает не забыть, пока будет жив, «что человек» он, «хоть мужик»; крестьянку-жницу, уподобив её царице, идущей в золотой короне среди хлебных нив («Жница»); непокорного, мстительного, гордого деревенского парня Машеку («Могила льва»); не менее гордого, непокорного духом гусляра («Курган»); князя, встающего из могилы, чтобы увидеть, в чьих руках оказалась переданная им эстафета («На кутью»). Герои Купалы — люди, освобождающиеся от чёрных, овладевших их сознанием сил в драматической поэме «Сон на кургане» (Чёрный, ведьмы-видмы, русалки). Они строят на земле свой домашний, предметно-реальный рай («Она и Я»), сами становятся чуть ли не богами. Гомоцентризм Купалы, таким образом, носит более выразительный, земной и последовательный характер, чем у русского поэта. В строках стихотворения «Моя вера», датированного 1905—1916 гг., гуманистическая концепция поэта нашла особенно яркое выражение: поэт-пророк, продолжая державинские традиции возвышения человека, отвергает иллюзии своего предшественника насчёт преобладания божественного начала, заложенного в людях, переключает внимание читателя на процесс самовоспитания человеческого в человеке, на его умение выработать в себе самостояние, самоценность, поднимает его (поэта-пророка) окончательно с коленей, отказывается признать главенство Бога над личностью:

Не веру ў каменны багоўні,
Ў людской асвечаны крыві,
Дзе толькі вяжуць, бы ў прыгоне,
Жывому духу ланцугі.

Ні за якую плату-меру
Не дамся гэтай варажбе...
Ў народ і край свой толькі веру
І веру ў самаго сябе

      [Купала 1993: 271].

Мы подчеркнули самую значительную в смысловом отношении строку. О вере «в самого себя». Той, которую почти утратил в конце жизни Державин, отгородившийся от всего мира в своём имении, занявшийся семейно-бытовыми заботами. Русский поэт к этому времени перестал быть Пророком, изобличителем грязных делишек вельмож, равнодушно взирающих на боль и заботы своих сограждан. Купала же остался Пророком нации до конца, даже в годы суровой сталинской диктатуры.

Творчество обоих поэтов «держится» на принципах взрывчатости, толчкообразного раскрытия чувств, повышенной эмоциональности. Как и русский поэт, классик нашей национальной литературы выдыхает из себя мелодию, а не строит логическую, стройную словесную цепочку рассуждений. Экспрессивность, высокая эмоциональность стиля «тянет» за собой и неправильный порядок слов, и необычность поэтического синтаксиса. Приметой купаловского творчества, как и творчества Державина, становится выразительное словотворчество («шэлест верасны», «не ўбараніўся», «катні здзек», «ні праслыху, ні прагледу», «гусі-гудзіцелькі», «гусі-вырайніцы», «гнёмся ўпол»), ассоциативная (или близкая к ней) образность («пакрыўленыя колісь нашы душы», «А чырвоны цень ціснецца ў дзіры», «Груган з начніцаю сляпою / Банкет спраўляюць чорны свой», «Таўкуцца душь скамянелы»).

Таким образом, Янка Купала (а одновременно с ним Якуб Колас, Максим Богданович, Алесь Гарун, Максим Горецкий), продолжая традиции Державина, Пушкина, Лермонтова, Дунина-Марцинкевича, Богушевича, как бы завершил движение словесного искусства XVIII-первой половины XX столетий к познанию человека как индивидуальности, личности, которая вмещает в себя «весь мир» («увесь свет»), возвысил человека над трагическими обстоятельствами, заставил поверить в свои неограниченные возможности.

Литература

Г.А. Гуковский. Русская поэзия XVIII века. — Л., 1927. — С. 183—201.

Г.Р. Державин. Сочинения. — М., 1985. — С. 54.

Я. Купала. Жыве Беларусь: Вершы, артыкулы. — Мінск, 1993. — С. 271.

М.І. Мішчанчук. Беларуская савецкая паэзія 20-х гадоў. — Мінск, 1988. — С. 134.